Наталья Лебедева - Склейки Страница 29

Губернатор появляется, вручает ключи, старики слушают его внимательно, как слушали на фронте главнокомандующего, принимают ключи трясущимися руками, садятся в свои автомобили: некоторые – за руль, ктото – на место пассажира.

Заседание связистов – смертная скука. Графики, план телефонизации, схемы, доклады. Ни одного живого слова, ни единой настоящей проблемы. О завышенных тарифах и монополии де-факто – молчок. На таких заседаниях хочется вырвать лист из блокнота и запустить самолетик так, чтобы он попал в спину докладчику. Прямо промеж лопаток или, еще лучше, по затылку.

Слова «филологическая конференция» вызывают улыбку ностальгии: это мне близко, всего полгода назад я училась на филфаке, была студенткой... И если я съезжу, получу удовольствие. А зрители? Кому какое дело до филологических проблем? Вот если бы обсуждали эволюцию российского мата с примерами... Так зачем нужны такие сюжеты – чтобы их никто не смотрел?

Остается хор. Но само по себе слово слишком коротко, чтобы понять, что за ним стоит.

Сигаретно-морозная Данка входит в кабинет, передергивает плечами: замерзла, потому что выходила на балкон без шубы, в одном только свитере.

– Дан, а что такое хор? – спрашиваю я, разворачивая к ней листок, словно, не прочтя этого короткого слова, она не вспомнит, в чем там дело.

– Хочешь? Съезди.– И, недолго думая, Данка вписывает мое имя напротив хора. А в дополнение я получаю серых художников.

Мои съемки поздно: в двенадцать и в четыре, и потому я – свидетель того, как в офисе появляется адвокат Виталя. Он невысокий, подстрижен так, словно сверху на него упало нечто тяжелое и плоское, и сам весь пришибленный и невысокий. Лицо у адвоката красное, глазки – маленькие. Таким его сняли бы в фильме про продажное правосудие.

Я – первая его жертва. Иду за ним в директорский кабинет и, запинаясь, докладываю, как нашла тело Эдика. Как ни странно, сейчас я помню все даже лучше, чем помнила тогда: картинка чиста и кристальна, словно отредактирована в фотошопе.

Адвокат не мучает меня долго: такое ощущение, что я не слишком важна для него. Выхожу из кабинета с легкой обидой. Даже смешно: чувствую досаду, что меня не подозревают, хотя, случись обратное, я перепугалась бы насмерть.

На радостной Дядь-Пашиной машине мы едем на городскую окраину снимать сюжет, обозначенный словом «хор».

Переезжаем мост. Вдоль дороги – двухэтажные дома, стыдливо прикрывающие облупившиеся фасады густыми зарослями кустов и низеньких корявых вишен. За ними надменно возвышаются блочные пятиэтажки.

Здание хоровой школы – одноподъездный двухэтажный домик. Возле двери – яркий желтый прямоугольник на выцветшей стене: здесь когда-то висела табличка, и это подтверждает ее маленький синий уголок, зацепившийся за последний болт.

Внутри – дощатые рассохшиеся полы, неработающий гардероб за ажурной решеткой и дверь туалета, а по другую сторону – приоткрытая дверь кафе, из которой льется сизый, словно заранее напитанный сигаретным дымом, свет.

Нас встречает Светлана Васильевна, директор школы. Она встревожена и крутит надетое на указательный палец кольцо от связки с ключами.

– Видели вывеску? – первым делом спрашивает она.

Я честно отвечаю:

– Нет.

– Сбили.– Она идет впереди, показывая дорогу, и разговаривает со мной, чуть поворачивая голову. Мы поднимаемся на второй этаж.– Так мерзко и по-хулигански... Серьезные люди, а ничем не гнушаются.

– А может быть, не они? – осторожно спрашиваю я.

– Ну конечно! – Директриса оборачивается и язвительно смотрит на меня.– Сколько лет никто вывеску не трогал, а стоило только городской администрации решить, что нас тут быть не должно, сразу кто-то случайно схулиганил!

Она издает резкий смешок и идет дальше.

– А почему они вас выгоняют?

– Из-за помещения. Мы им денег никаких не приносим, занимаемся с детьми бесплатно. А здание можно сдать в аренду. Видели кафе внизу? Там мэрские дружки любят отдыхать, уж не знаю, почему именно здесь – на нашу голову.

И она называет несколько небезызвестных фамилий.

Светлана Васильевна открывает кабинет. Здесь просторно и светло, у стены – фортепьяно; прислонясь к его бокам, прямо из пола растут высокие стопки нот.

– Скажите,– я запинаюсь, боясь задать неприятный вопрос,– а почему вас нельзя закрывать?

Директриса на мгновение застывает, а потом обида прорывается в ней бурным клокотанием слов:

– Во-первых, вы видели наш район? Здесь же глушь. Кто здесь будет заниматься детьми? Ими и родители не занимаются! А у нас методика: своя, уникальная. Мы берем деток любых, с ЗПР, с проблемами, и они у нас становятся нормальными,– последнее словно она произносит с нажимом, по слогам.– Мы участвуем в фестивалях, к нам приезжают перенимать опыт! Это мы только для администрации МУДМОД.

– Что? – не знаю, как понимать это странное, отдающее неприличием слово.

– Муниципальное учреждение дополнительного музыкального образования детей. Нас на фестивале православной культуры даже объявлять отказались. Так и вышли...

Говорит она много, долго и сбивчиво, переходя с официальных штампов на гневное просторечье. Я не перебиваю: даю ей выговориться – просто потому, что ей это необходимо.

Пока мы разговариваем, в кабинет тихонько заходят дети. Девчонки – высокие и развитые; мальчишки – низенькие и от застенчивости ссутулившиеся.

Мы пишем синхрон, потом я говорю, что можно начинать урок, и Светлана Васильевна долго выбирает, что же им спеть. Меня немного раздражает это суетливое шуршание нотных страниц, я думаю: все равно, что петь; раз берут всех без разбору, может ли быть на простом уроке что-нибудь, кроме умилительной разноголосицы? Но вот они запевают зимнюю песенку про снежки, и я, витающая мыслями где-то далеко, вдруг начинаю слушать. Дети поют высокими чистыми голосами. Нотки кристальные, как морозный воздух, песенка летит вверх и вниз легко, словно в шутку брошенный снежок. Аккомпанируя, директриса оглядывается на меня и, торжествуя, понимает, что дети меня победили.

– И что,– спрашиваю я ее, когда съемка закончена,– вы берете всех, без прослушивания?

– Конечно, всех,– гордо отвечает она.– Как их не возьмешь: такой район! Я его сегодня не возьму, он меня завтра ограбит. Лучше пусть поет.

– А как вы умудряетесь?..– Я не могу даже сформулировать вопрос.– Ведь от природы не всем дано...

– Я же говорю: у нас методика, нельзя нас закрывать,– констатирует она.

Мы уже готовы уезжать, когда к директрисе подходит одна из девочек и что-то шепчет ей на ухо.

Кивнув, Светлана Васильевна берет ключи с крышки фортепьяно и спускается вместе с нами и девочкой по лестнице.

– Вот,– говорит она, поднимая связку повыше.– Запираю туалет и вожу их туда лично.

Витя отправляется ждать меня в машину, а я захожу с директрисой в туалет. Здесь две двери, но букв М и Ж нет. Вместо них на одной из дверей табличка с золоченой надписью: «Туалет для посетителей кафе»; на другой, обшарпанной – небольшой замок на дужке. Директриса отпирает его, впускает девочку, и мы выходим в холл.

– Вот так всегда: если кому-то надо в туалет, останавливаю урок, отвожу, жду, привожу, продолжаю занятия. А пока меня нет, запираю детей в кабинете. Иначе нельзя.

– Почему?! – допытываюсь я.– Дети проблемные?

– Дети у нас отличные. Просто занятия вечером, после школы. А в это время в кафе уже дым-туман... У меня полгода назад девочка одна пошла в туалет, я ее отпустила спокойно, даже подумать не могла... И хорошо еще, она с папой пришла. Папа ждал на втором этаже, но все равно услышал, иначе не знаю, что и было бы. Она в туалет заходит, а из соседней кабинки – пьяная морда. Он ее на подоконник повалил и... Хорошо, папа услышал крик...

Руки мои сами сжимаются в кулаки. Я гляжу на сизый свет дремлющего кафе, стискиваю зубы. Я приехала сюда равнодушной, теперь в моей груди – восхищение и сострадание, я хочу помочь, но не знаю как.

– Но по закону,– говорю я,– питейное заведение не может располагаться в непосредственной близости от детского образовательного, и тем более не может делить с ним один туалет!

– Вот поэтому,– директриса измученно сводит брови,– они нас отсюда и выбрасывают, чтобы ничего не нарушать.

– И что вы будете делать?

– Бороться.

– Но как? Ведь вы поймите: я сделаю сюжет, но это ничего не решит. Нас и смотрят единицы, а неравнодушных из них...

– Все равно,– упрямо говорит она.– Школа нужна. Нужна.

Я работаю до позднего вечера и выхожу из кабинета под назойливые звуки нашей заставки.

Перед офисом темно и пусто: потому что нет Диминой машины. Я так обижена на него, что пинаю невысокий сугроб, выросший во дворе. Крупинки снега катятся по темному льду. Конечно, он ничего не обещал, но я так привыкла к теплу машины, к переполненным троллейбусам, которые остаются далеко позади, к слякоти и льду, которые меня не касаются... А сегодня он не приехал.