Тимоти Уилльямз - Черный август Страница 29

– Сейчас дети отдыхают?

– Собираюсь к ним сегодня вечером. У моей семьи небольшое поместье в Виареджо.

– Виареджо?

– Я из Вольтерры. – Она улыбнулась, и тени на ее лице пришли в движение. – Мой отец занимается там производством алебастра.

– И поэтому вы посвятили себя китайскому языку?

– По-вашему, лучше бы мне работать в карьере?

На губах у Тротти лопались пузырьки газа, в ноздрях щипало.

– Джордже сказал, что Розанна жива, хомиссар.

– Итак, вместо того, чтобы отдыхать в Тренто, вы предпочитаете сидеть в городе?

– Розанна жива?

– Искренне на то надеюсь.

Синьора Боатти посмотрела на Тротти, ее темные глаза блестели.

– Хомиссар, я вышла замуж очень поздно. Я уже и не рассчитывала тогда выйти замуж. Если первого ребенка женщина рожает в тридцать пять, материнство для нее нечто совершенно особенное. – Она помолчала. – У меня двое прелестных детей. Главная радость в моей жизни. И ради них я пойду на все. – Она пожала плечами и затянулась сигаретой. – Когда мы встретились с Джордже, я и не подозревала, что способна испытывать к детям нечто подобное. Я продукт 60-х годов, и в то время голова у меня была забита всякими революционными бреднями. Я и маоистка, я и структу радистка. И, конечно же, феминистка. Лифчики я не сжигала, но носила брюки клеш, свитера в обтяжку и туфли на платформе. И в свое время даже покидалась бутылками с зажигательной смесью. – Она рассмеялась. – То, как я живу теперь… Тогда я даже и не мечтала, что смогу когда-нибудь быть счастливой. Но сейчас я счастлива. Счастлива и до ужаса буржуазна. Счастлива, потому что у меня есть собственная семья. Джордже – хороший отец, и, хотя постоянного заработка у него нет, с голоду мы не помираем. – Она глубоко затянулась и выпустила дым к потолку. – Розанна действительно жива?

– Ваш отец тоже не бедствует?

– Мы предпочитаем обходиться своими силами. Правда, папа обещает оплатить учебу девочек.

– У меня тоже дочь, – сказал Тротти и улыбнулся.

– Почему вы прямо не отвечаете на мой вопрос, жива ли Розанна?

– Думаю, жива.

– Думаете?

– Есть все основания полагать, что Розанна Беллони жива.

Синьора Боатти вздохнула:

– Слава Богу!

– Похоже, слишком большого облегчения вы от этого не испытываете.

– Я испытываю облегчение за себя.

– Что вы имеете в виду?

– Если хотите еще воды, хомиссар, наливайте сами.

– Розанна вам не нравится?

– Чье тело обнаружил мой муж?

– По всей вероятности, убита сестра Розанны – Мария-Кристина.

Синьора Боатти откинулась назад и положила голову на спинку дивана. Несколько минут она сидела молча, выпуская в воздух струи дыма. Когда она затягивалась, в полумраке комнаты начинал рдеть кончик ее сигареты. Мало-помалу прохладный воздух наполнялся запахом табачного дыма и жарившегося на кухне сфриццоли.

У нее были стройные загорелые ноги. Под левым коленом – длинный шрам. Она была босая; у ее ног лежали две суконные тряпицы, которые и служили ей домашними туфлями для передвижения по мраморному полу квартиры.

Тротти разорвал пакет с гриссини и надкусил одну из палочек. Уличного шума в этой части города почти не было. Откуда-то издалека, со стороны Борго-Дженовезе, невнятно доносился звон церковного колокола.

Синьора Боатти подалась вперед и стряхнула пепел с сигареты в пепельницу.

– Я выросла в очень богатой семье. Очень богатая и не очень привлекательная девочка, увлеченная иностранными языками. Прилежно училась в классическом лицее – в классе я всегда была первой. Завоевывала все награды – и не покорила ни одного мальчика. – Она пожала плечами. – Но я особенно и не переживала. Мне и вправду не слишком нравилось, когда во время танца парень начинал давать волю рукам. Не то чтобы это вызывало во мне отвращение. Просто все это казалось мне жутко глупым. А в семнадцать лет я влюбилась. В лицее, в учителя греческого. Я его боготворила. Но он был не Богом, а женатым мужчиной из Феррары.

– Феррара, – повторил Тротти.

Синьора Боатти улыбнулась своим воспоминаниям.

– Между нами ничего – абсолютно ничего – не было. Как-то раз в классе он случайно дотронулся рукой до моей щеки. И еще раз в конце урока я придумала какой-то идиотский вопрос об Аристофане или о ком-то там еще, и когда мы остались в классе одни, я прикоснулась к его руке. Ничего против он не имел. Его звали Марио Сиккарди, и я любила воображать, как он несчастлив с женой. Между нами абсолютно ничего не было, но чтобы забыть его, мне понадобилось десять с лишним лет.

– Тогда-то вы и встретились с Джордже?

В пепельнице тлела ее сигарета.

– Джордже моложе меня на восемь лет. Когда мы познакомились, я преподавала в университете. К тому времени девственницей я уже не была, но не была и женщиной без комплексов. Феминисткой, конечно, была, но полностью раскрепощенной – нет. И мужчинами никогда чересчур не интересовалась. А потом, в один прекрасный день…

Тротти услышал, как она усмехнулась.

– В один прекрасный день я подслушала случайно, как кто-то из сотрудников Библиотеки восточной литературы назвал меня старой девой. Старая дева? – Она покачала головой. – Мне был тридцать один год, и я знала, что красотой не блистаю. Но почему старая дева? Навсегда остаться без мужа, без детей… Прекрасно помню, как я пришла в тот вечер домой – я снимала тогда маленькую квартирку за ратушей – и подошла к зеркалу. Я стояла голой перед зеркалом и смотрела на свои бедра и груди, которые начали уже отвисать.

– И?

– А как вы думаете? – Она поглядела на Тротти, и улыбка обнажила ее блестящие зубы. – Я разрыдалась.

Снизу донесся звук автомобильного мотора.

– Через несколько недель я встретила Джордже. Он посещал мой курс китайского языка для начинающих, а спустя год мы поженились. Только через четыре года – после двух выкидышей – я родила первого ребенка. Джордже так и не выучил ни одного слова по-китайски. А Розанна… – Она замолчала.

– И что – Розанна?

– Вы вполне уверены, что она жива, хомиссар?

– Мы не знаем, где она, но думать, что она мертва, у нас тоже нет никаких оснований.

– Я всегда очень завидовала Розанне. Очень завидовала.

– У Розанны никогда не было детей.

– И тем не менее я ей завидовала.

– Но почему? – Тротти недоуменно поднял плечи. – Розанна гораздо старше вас. И, простите, едва ли может быть вам соперницей.

– Она была другом Джордже, другом его семьи. Поэтому мы и живем в этой квартире. Розанна была… Розанна – прекрасная женщина, я знаю. Добрая и великодушная.

– Зачем же тогда завидовать, синьора?

– Зачем? – Она усмехнулась и пренебрежительно махнула рукой.

– Чему может завидовать молодая женщина вроде вас?

– У женщин тонкая интуиция. И они видят разные мелочи – и должным образом воспринимают их.

– Какие мелочи?

Синьора Боатти зажгла очередную сигарету. Рука ее слегка дрожала.

– Видите ли…

– Да?

Она подняла глаза и посмотрела на Тротти.

– Иногда мне кажется, что Джордже отдавал предпочтение Розанне. Между ними всегда что-то было – какая-то близость. – Она покачала головой. – Джордже говорит, что она ему как мать, но тут явно что-то большее. Я не знаю, что там между ними, но для меня это совершенно очевидно.

Тротти услышал, как по лестнице поднимается Боатти.

– Я очень ревную. Вот сидит перед вами малопривлекательная женщина средних лет, курит как сапожник и между тем способна ужасно ревновать. Слепо ревновать, хомиссар Тротти. Я очень люблю своего мужа. Очень. Вам он может показаться далеко не самым прекрасным мужчиной на свете, но вы его не знаете. Для меня он самый прекрасный. Я люблю его. Как последняя дура в мелодраме, всей душой и всем сердцем я люблю своего мужа. – Извиняющаяся улыбка. – Мне кажется, что иногда я бы убила вашу Розанну Беллони. Тупая, слепая ревность женщины, которая любит своего мужчину и которая не желает его больше ни с кем делить. Джордже мой… и только мой.

– Никогда не курил «Нацьонали», когда был студентом. – Боатти казался гораздо спокойнее, чем до отлучки. Потеть он тоже перестал. – Были не по карману.

– Я и не знал, что вы курите.

(Работал телевизор, но звук они приглушили. На экране, беззвучно открывая рот, Лилли Грубер сообщала последние новости. Кинохроника с Ближнего Востока, очередные жертвы в Калабрии, события на бирже в Милане, возвращение Марадоны из Аргентины с отдыха, бег Антибо на десять тысяч метров).

– Да я и не курю, – сказал Джордже Боатти. – И жену хочу отучить. Мне удалось отговорить ее от курения на время обеих ее беременностей.

Синьора Боатти хлопотала на кухне, складывая тарелки в мойку и тихо напевая себе под нос: «Любимый, дай мне тот платочек».