Станислав Родионов - Долгое дело Страница 29

– Да я какая-то несовременная...

– А следователь Рябинин считает, что полюбить можно женщину только беззащитную.

Инспектор посмотрел в ее глаза, которые чего-то ждали и, видимо, будут ждать всю жизнь. И другая волна, неожиданная и непонятная, обдала его непривычной тоской... Беззащитность, перед ним стояла сама беззащитность, так любимая Рябининым. Светлану мог обмануть великовозрастный балбес. Мог испортить жизнь какой-нибудь пьяница. Мог он, инспектор, завлечь ее на месяц, на неделю, на одну ночь...

– Вы, наверное, хотите что-то узнать? – спросила Светлана.

– Помните, я просил вас подумать, не говорила ли чего мама...

– Думала. Она говорила обо мне, о жизни.

– И ничего о краже?

– О самой краже не говорила, а вздыхала и поругивала себя.

– За что?

– Когда женщина мерила перстень с этим бриллиантом, то мама отвлеклась взглядом на другую покупательницу, которая примеривала аметистовые бусы.

– Ну, и купила женщина бусы?

– Купила потом, но сперва пошла в сберкассу.

– А сколько они стоили? – быстро спросил инспектор.

– Об этом спросил и Рябинин, – улыбнулась Светлана. – Шестьсот сорок рублей.

Женщина пошла в сберкассу. Бусы стоили шестьсот сорок рублей. Рябинин об этом тоже спросил.

Волна знакомой энергии хлестнула инспектора, отчего тело напряглось и влекомое этой хлесткой энергией уже хотело ринуться на свои разыскные пути...

– А это мой дом, – сказала она.

– Родственники у вас есть?

– Никого.

– Одна живете?

– Одна-одинешенька.

– Если утром оставите на столе чашку и вернетесь с работы – она стоит? – негромко спросил Петельников.

– Стоит, – тоже вполголоса ответила Светлана, полагая, что вопросы связаны с бриллиантом...

– Утром бросите книгу в кресло... Вечером лежит?

– Лежит.

– Гирю забудете на подоконнике, то есть бигудинку уроните на пол... Валяется?

– Валяется.

– Правильно, вы живете одна, – вздохнул инспектор. – А что сейчас будете делать?

– Еще не знаю.

– Тогда вы идете со мной.

– Куда?

– В гости к Рябинину.

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Сегодня в суде видел такую картину. Показания давал единственный очевидец автонаезда на человека. Вдруг он обрывает свои показания: "А мне пора на работу". Судья объясняет, что работа подождет, что ему этот день оплатят, что он обязан дать показания и в этом его долг гражданина... "Нет, работа важней", – не согласился свидетель и на виду ошарашенной публики вышел из зала.

Так есть ли труд мера всего? Да этот свидетель ради своей работы загубит все святое...

Наверное, на улице Рябинин ее бы не узнал.

Волосы остались светлыми, платиновыми, но потеряли металлический блеск. Прическа – он не помнил, какая была, но теперь ее обширный лоб закрыт жеманным валиком. Брюки на полноватой фигуре сидели отменно. Вроде бы палевая легкая кофточка, как облачко. Вот оно что: брюки, кофточка и волосы в один цветовой тон. И шляпа цвета нечищенного серебра. Она, видимо, любила широкополые шляпы. А где же бордовая?

– Я, Сергей Георгиевич, полагала, что с вами больше не встречусь.

– Мир тесен, Аделаида Сергеевна.

– Да, как ваш кабинетик.

Рябинин всматривался. Удивлена вызовом, испугана, напряжена, растеряна? Равнодушна – не спокойна, а именно равнодушна. Но почему? Виновного человека вызов в следственные органы настораживает, невинного – удивляет. Она же равнодушна. Маска, это уже нацепленная маска. Но ведь невинный человек маску цеплять не станет.

– Что вас интересует, Сергей Георгиевич? – смиренно спросила Калязина.

– Как всегда – правда.

Он помнил первый допрос – там тоже было смирение до тех пор, пока она не догадалась, что у него нет доказательств.

– Вы же знаете, я говорю только правду.

Рябинин улыбнулся – намеренно и откровенно, чтобы возмутить ее покой. Но Калязина тоже улыбнулась – намеренно и откровенно показывая, что в мире еще нет такой иронии, которая бы ее задела.

– Тогда расскажите, что вы делали пятнадцатого июня.

Он попал... Калязина замешкалась – на секунду, на почти неуловимый миг, в который она непроизвольно повела взглядом, расслабила щеки и разомкнула губы для бессознательного ответа. Она! Конечно, она.

– Я не помню. Вероятно, была на работе...

– А шестнадцатого июня?

– Помню. Утром пришла на работу, где пробыла до обеда. Потом ходила в детский садик на вспышку коклюша. В девятнадцать часов вернулась домой.

Вот как: не в семь часов, по-обиходному, а в девятнадцать, по-вокзальному, по-военному.

– Тогда уж в девятнадцать ноль-ноль, – улыбнулся Рябинин еще той, намеренной и откровенной улыбкой.

Она! Не помнит пятнадцатое июня, но хорошо помнит шестнадцатое. Как не помнить – бриллиант украли шестнадцатого, поэтому алиби на этот день приготовила и не ждала, что он спросит про пятнадцатое. Конечно, она!

– Кто может подтвердить ваше алиби?

– Справьтесь в санэпидстанции, в садике...

Петельников уже справился – все верно. Но ее путь в детский садик лежал мимо ювелирного магазина.

Рябинин вдруг огляделся в своем маленьком кабинете, словно что-то потерял. Вопросы, у него кончились вопросы, да их и не было, кроме двух. Он надеялся на импровизацию, которая почти всегда удавалась. Но не с Калязиной.

– Вас не удивила проверка алиби? Вы не интересуетесь, зачем вас пригласили? – вдруг спросил он.

– Я знаю.

– Ну и зачем?

– Какой-нибудь пустяк.

– По пустякам я не вызываю.

– А по серьезным преступлениям повесткой не вызывают.

– Как же?

– А то вы не знаете, – улыбнулась она спокойнейшей улыбкой. – Хватают на месте преступления, забирают дома, задерживают на работе...

– Да, убийцу, – согласился Рябинин и, впершись давящим взглядом в ее глаза, во мрак ее зрачков, добавил стихшим голосом: – А в случае, например, кражи бриллианта вызывают повесткой.

Мрак зрачков не дрогнул, да он этого дрожания и не рассмотрел бы... Не убежал ее взгляд, не шевельнулись губы, и не легла на лоб испарина... Тень, по щекам скатилась странная, не темная, но все-таки тень – как птица пролетела за окном. И он вспомнил такую же тень и ту же мысль о заоконной птице во время первого ее допроса – тогда Калязина говорила про шубу...

Она! Она украла и шубу, и бриллиант.

– Не понимаю вашего странного примера, – почти жеманно сказала Калязина, равнодушно отворачиваясь.

Столько спокойствия. Откуда оно? Почему? Неужели возможно быть спокойным, совершив тяжкое преступление?

И все-таки был у него один хороший вопрос:

– Скажите, шестнадцатого июня вы заходили в ювелирный магазин?

– Нет не заходила.

Хорошо. Сейчас он запротоколирует ее ответ. Очень хорошо. Если бы она призналась в посещении магазина, то поиск свидетелей становился бы бесполезным. "Да, была. Да, бриллиант смотрела. Ну и что?" А теперь свидетель, если таковой отыщется, уличит ее во лжи. "Как не были, когда я вас видел". Нет, она не умная – она хитрая.

И промелькнуло, исчезая...

...Хитрость – признак умишка. Простота – признак ума...

Рябинин отрешенно глянул в протокол, силясь что-то додумать или вспомнить.

И промелькнуло вослед, исчезая...

...Простота – зеркало души. Хитрость – зеркало душонки...

Был у него еще один вопрос, глупый: "Скажите, пожалуйста, это вы украли бриллиант в ювелирном магазине?"

– Прочтите...

Она спокойно – все спокойно – подписала текст и лениво потянулась за шляпой.

– До свидания, – попрощался Рябинин.

– Не за что, – ответила Калязина.

– Как?

– Извините, мне показалось, что вы сказали "Спасибо за визит".

И пошла к двери.

Пораженный Рябинин – не словесным фокусом – смотрел ей вслед... Спина, темная спина. Палевая, воздушная кофточка была мокрой от пота. Равнодушная Калязина... Да весь допрос она потела от страха! Она, это она украла бриллиант и погубила Пленникову. Остается лишь доказать.

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Все-таки Калязина опять ушла от правосудия. Пока нет доказательств. И все-таки она неумная.

Я все больше убеждаюсь, что нет людей плохих – есть люди неумные. И все больше прихожу к мысли, что умная личность всегда добра. Когда слышу, что такой-то умен, но плохой человек, я уже знаю, какие качества приняли за его ум: способности, или хитрость, или знания... Но только не ум! Ум – явление социальное и положительное. Он понимает в жизни те сокровенные тайны... Пусть не понимает – их, может быть, и самому умному не понять, – но хотя бы догадывается, хоть чувствует, и уже это делает его добрым. Ибо, прикоснувшись мыслью, допустим, к тайне смерти, как потом можно ненавидеть какого-нибудь человека, может быть, того самого, к которому завтра эта тайна прикоснется уже не мыслью, а своим подвальным холодом? Да жалеть нужно его, их, людей. А всякая доброта из жалости.