Дмитрий Стрешнев - Чертовка Страница 3

-Конечно - баня, конечно - арабская, понимаю, -говорил он при этом,Но где сабли, фески, ятаганы? Где покуривание гашиша в чалме?..-и потом, намыливая голову шампунем: -Почему здесь разрешают эту экологически вредную химию с французским названием? Вместо нее должен быть массаж, негр скакать по мне, как обезьяна... Восток измельчал, он гибнет, как погибли мы...

--Почему это мы погибли? -искренне удивился Андрей, стоя в пене, с закрытыми глазами, отчего разговор шёл как бы по телефону.

-Я не в прямом смысле, мой друг. Мы погибли как характер,

как идея. Это же ясно, как божий дар.

--Ты меня пугаешь, Петруня.

--Не преувеличивай. Тебя это не печёт, ты уже ближе к поколению эпохи призов за телекрасоту... Хотя... натура человеческая непредсказуема. Сегодня тебя спросят: чего ты хочешь больше всего на свете? Ты скажешь: попасть во-он с той крошкой после кораблекрушения на необитаемый остров. А через пару дней окажется, что твоя самая большая мечта - сыскать на этом самом острове щипцы, чтобы постричь ногти на ногах.

-Слушай, -восхитился Андрей,- тебе же надо в философы. Такие ловкие демагоги всегда в ходу.

К его удивлению, Суслопаров сказал совершенно серьёзно:

-Я об этом думал. Да видишь ли, оказалось, что всё уже придумано тысячи две лет тому назад. Им тогда было просторней мыслить. Тысячи две лет назад я, пожалуй, был бы среди них.

-В общем: "Скучно жить на этом свете, господа"?

-Видишь, даже это уже придумали.

Суслопаровский язык, размякнув от банной влаги, всё лепечет и лепечет, проникаясь жалостью к самому себе:

--Кому в наше время, по большому счету, нужны философы и пророки? Если даже завтра объявится один такой, с патентом от природы видеть на сто лет вперёд, и начнёт убеждать тебя, например, что через год ты будешь чистить ботинки какому-нибудь императору Северного Полюса - ты ему поверишь? Кто ему поверит?.. Пойдем, старик, отдохнем от горьких грёз европейца на вытертых коврах умирающего Востока...

Наступает самый приятный акт ритуала, и три служителя уже ждут, чтобы, суетясь, заменить мокрую простыню на бедрах на новую, сухую, причём так, что клиент даже на мгновение не почувствует себя голым; мокрую смачно шлёпают в руки мальчику, срывая у него с согнутого локтя еще одну - сухую, в которую заворачивают плечи.

-Превратили нас в пиратов каких-то, -бурчит Петруня, когда голову ему закручивают голубым полотенцем.

--Больше смахивает на новорожденных, -вяло возражает Андрей.

А дальше - в зал, на те самые вытертые ковры, о которых говорил Петруня и которыми закидан помост - на него поднимаешься, ощущая усталость и величие, и тут же снова появляются зеленые рубашки под чёрными жилетами, помогают сесть на топчан и ловко ставят рядом столик - крошечный, как все удовольствия в этой жизни. Однако прежде тело придавливают покрывалом, убивающим желание не только двигаться, но и думать, потому что тяжелая парча впитала столько сладостной рахат-лукумной тяжести бессильных восточных грёз, столько неправдоподобного неверия в законы людского бытия... Нет, Петруня, Петруня, всё-таки Восток жив. Ты мудр, Петруня, но мудрость твоя европейская, или почти европейская, твёрдо помнящая об округлости Земли и поле электронов. Твоя мудрость разбита на главы и слишком хорошо знает, что молекула сахара, как и молекула желчи, состоят из тех же самых атомов углерода и водорода. Конечно, Петруня, ты прав в том, что уже трудно увидеть настоящую чалму и что железные крючки душей в предбаннике хаммама {арабская баня} - отвратительный признак нашего техничного века. Но всё-таки ты рано разделался с Востоком, с его многослойной, капризной душой, где живут, не мешая друг другу, сладкая страсть к беспредельной роскоши и мучительная тоска по нищей нирване; где в чешуе легенд о свободе змеится наслаждение рабством; где трусливая покорность нафарширована фатальным безразличием к судьбе. А ведь душа - это главное, Петруня, а не ятаганы и не гаремы, и она неистребима, как и твоя, которую я не берусь описывать, потому что она слишком похожа на мою собственную...

Закрученные усы черных жилетов склоняются и почти шепчут с нежным обещанием рая:

-Чаю?

Чаю, чаю, и поскорее, потому что сверху, из-под купола снова просачивается холодный космос одиночества, и только чай, и журчащий фонтан, и нарочно запутанная золотая вязь на черном коленкоре защитят этот картонный домик раскрашенного игрушечного Востока и всех, кто в нём, от большого ехидного мира, чересчур требовательного, как учитель чистописания.

Лубочный Антар с круглыми глазами упрямо скачет на чёрном коне по нежно-салатовой пустыне. Петруня интересуется:

--Это кто, Андрюш?

--Это Антар, арабский Илья Муромец, жил в Йемене.

--Это ж далеко, Йемен, да?

-Порядочно.

-А почему тамошний их герой - в сирийской бане?

-Так везде же был один халифат.

--А... вроде как у нас. Ясно. А потом что?

--Распался.

--Ясно. Как "Битлз".

А вот и принцесса Абла, печальноокая возлюбленная Антара, на красном коне, на другой стене - вечно им скакать и не доскакать друг до друга...

Когда поблизости опять объявился чёрный жилет, Андрей спросил:

--Это у вас что - настоящий Ат-Тинауи или копия?

--Настоящий, месье. Абу Субхи. Подлинный.

Вот так. Жил человек в нищете, всю жизнь рисовал, и пылились его картиночки на чердаке, а как помер - оказался непревзойденным классиком. Везде человечество разводит пиросманщину. Знал бы ты, Петруня, сколько эти картиночки сейчас стоят.

Но петрунин мозг уже деятельно шествовал дальше.

--Что-то, Андрюш, после этой бани резко упало давление пива в организме.

Это была его неразменная острота.

--Не пивное у меня настроение, Петруня.

-Это так всегда спервоначала кажется. Брось червя сомнения!

Поздно, поздно, Петруня! Чай выпит, струны восьмиугольного фонтана, уставленного цветочными горшками, дрожат перед глазами, наигрывая андалузские аккорды, и это уже как будто совсем другой фонтан, без горшков, а за ним всплывает большое окно в стеклянную клетку a la Montparnasse, да и весь остальной угол улицы под названием "Нофара" с чужим, мопассановским, фонарём - в меру уродливое дитя искусственного парижского осеменения, хотя Салех Ахмад Рибат совсем не по-парижски выскакивает наружу из своей кофейни в одной полосатой рубашке под дождь - навстречу самым достойным гостям, и Абу Махмуд, а может, даже Абу Али Шахин, если еще не умер - последние сказители Дамаска, сидя на возвышении надо всеми, тянут бесконечную балладу о бесконечных подвигах того же Антара и великого народного героя Абу Зейда аль-Хиляли, то есть про то, как вырубают под корень царства, протыкают львов и увозят красавиц - и мало кто слушает, но голос скользит по лицам солнечным бликом, по мужским лицам, исключительно по мужским, других тут нет, разумеется...

--Я знаю, о чем ты думаешь, -говорит Петруня, сидя в своем коконе, как мумия фараона, и в голосе его играет лукавость кларнета. - Не надейся, что для меня твои мысли - тайны мадридского дворца. Ты хочешь потащить меня дальше по смачным камням Истории, по злачным местам дряхлеющего Востока. Зна-а-аю!..

--Ты у нас в языках король, -мурлычет Петруня через секунду, заплывал с другой стороны. - Это для меня, плебея, вся эта филология - как с белых яблок дым... А ты на скольких языках говоришь, Андрюш, а?

Потом, вздохнув, злобится:

-Привередливый ты, как Пиноккио. А я, между прочим, вчера внёс...

--Знаю, всё знаю! -не выдерживает Андрей и перечисляет, опережая: -Внёс в жизнь немного разнообразия, обманул бутылочку, положил в себя полбанки...

-Аккуратно положил, -вздыхая, поправляет Петруня последний вариант, и с этим вздохом рушится картонный мир, где было так уютно и просто, и Антар больше не скачет, застыв раскрашенной картинкой, с неловко приделанными руками, и топырящаяся люстра и пластмассовые горшки съеживаются, вдруг поняв своё убожество, и угол у фонтана отколот, и чьи-то ноги шаркают мимо, отсвечивая красными пятнами мозолей сквозь дырки в сандалиях.

--Ты беспросветный человек, Петруня.

--Я... беспросветный...- смакует Петруня слово. - Как ты припечатал меня, Андрюш, а? Вот что значит вольная пташка, не в нашем компаунде живешь, не за забором. А я сижу и думаю: упаси бог, надумает завтра Саддам по нам ракету кинуть. Или вдруг какая-нибудь одна дурная до евреев не долетит, свалится нам на голову. И знаешь, почему я больше тебя об этом думаю? Потому что нашего брата технаря из посольства тогда никуда вообще выпускать не будут. По соображениям безопасности. Только и будешь знать что вкалывать, как проклятый бобик.

--Ладно. Пойдем, куда хочешь, чёрт с тобой!

--Спасибо за глоток свободы. Если уж связался с таким, как я, то терпи двумя руками. И вообще...- петрунины синие глаза оказались болезненно близко, и смотреть в них было неприятно, как в таинственно переливающийся купорос, - Вообще... мне почему-то кажется, что тебе сегодня это тоже не повредит.