Искатель, 2001 №12 - Анна Витальевна Малышева Страница 3

Его глаза сияли. Он был так горд, будто в самом деле сделал невесть какое открытие:

— Понимаете? Звук законсервирован! Он куда-то попадает, в какие-то проломы, во впадины, черт знает куда, — быстрый взгляд на икону, — может, очень глубоко. И никуда уже не исчезает. Все, что сказано в той пещере, хранится вечно! И через десять лет я буду там звучать, и через сто, и потом, когда уже никого из людей на земле не останется, мой голос будет там жить. Это же бессмертие звука! Каково?

— Ну ладно, не увлекайся, — возразил я. Его запал начинал меня тревожить. Байки так фанатично не рассказывают. — Такого не может быть.

Елена опустила глаза в стол и промолчала.

— Значит, не может быть? — с расстановкой произнес Петр. — Так вот что я тебе скажу. Здесь, на этой горе, давно уже никто не живет. Изба эта выморочная, досталась мне чуть ли не даром. А прежде тут жили какие-то староверы, пара древних стариков. Они умерли, наследников не было, никто к ним не ходил — какие здесь гости! Ну кто, скажи, мог ходить в ту пещеру? Как часто? Да тут на сорок километров ни души! А сколько там звучит голосов, сколько! — Его глаза мечтательно, почти нежно засветились. — И вот что я тебе скажу: там звучат голоса тех, кого давно уже нет в живых. Может, этих самых стариков, может, их предков, а может, еще кого древней. И говорят они так, как сейчас уже никто не скажет, даже в самой глухой деревне. И молятся они там, и плачут, и шепчутся, и смеются. Старые, молодые — всякие. А один раз было… — Он понизил голос: — Знаешь, я ведь местные диалекты знаю с юности, тут родился. Иностранные языки тоже неплохо различаю на слух. Но там я слышал такое… Не знаю, с чем сравнить. Это, конечно, был человек, но его голос… И то, как он говорил… — Петр нервно сглотнул. — Это был не то лай, не то волчий вой… Какие-то странные звуки, гортанные, почти без согласных, без ударений. Я слушал, и у меня мурашки по коже бежали. Что делал этот человек, производя такие звуки, — дрался с кем-то, или совершал обряд? Но он делал что-то очень важное, почти великое. У меня ни на миг не появилось ощущения, что я слышу деревенского идиота, случайно заблудившегося в горах. Нет, это был какой-то очень древний человек. С другим строением горла и языка. Как он мог выглядеть — не представляю.

Мне было уже не смешно. Я молча слушал Петра и думал о его одиночестве. О том, как оно меняет человека. О том, что может случиться, если месяцами живешь в глуши — без телевизора и электричества, без семьи и соседей. О том, что в таких условиях слишком заманчиво вообразить себе призрак общения. Такую вот пещеру, полную голосов как живых, так и давно умерших людей. И даже не людей. Полу-людей, жалких существ, едва разогнувших спину, вставших с четверенек где-то на заре цивилизации, когда сами эти горы были совсем другими — воистину великими хребтами, рассекающими пополам материк, где не было еще ни Европы, ни Азии.

И тут жена встала.

— Я хочу туда спуститься, — сказала она ясным, бестрепетным голосом. Такой голос бывал у нее только тогда, когда Елена была очень счастлива. Я изумленно посмотрел на нее, но она уже надевала куртку, торопливо шнуровала теплые ботинки. Петр тоже оделся и азартно взглянул на меня.

— Ну а ты, маловер? Это недалеко, пойдем, прогуляемся!

— Лучше вас дождусь, — иронично ответил я. Мне очень хотелось посмотреть на лицо Елены, когда она вернется из этой мифической пещеры. Вернется обманутая, смущенная, может быть, злая… А может, будет улыбаться, обратит все в шутку. Но, так или иначе, веселье будет неискренним, потому что я видел: она ему поверила. Поверила настолько, что я впервые ощутил что-то вроде ревности и ждал ее возвращения со злорадством.

Больше я никогда ее не видел. Не видел живой. Через два часа Петр мощным пинком открыл входную дверь и, пошатываясь, внес в избу труп Елены. Она висела у него на руках, как тряпичная кукла. Голова была разбита, в рыжих волосах запеклась яркая кровь — будто запутался осенний лист. Петр положил ее на серый дощатый пол, сел рядом и молча укусил свое запястье.

Только тогда я смог выбраться из-за стола. Толкнул его, расплескав из кружки молоко, недопитое Еленой. Подошел к телу, склонился над ним. Потрогал холодную, чуть влажную щеку, коснулся голубых век, открытой шеи. Губы моей жены были чуть приоткрыты, а на лице — как мне показалось — застыло выражение испуга. Не смертельного ужаса, а легкого испуга или даже изумления.

— Она оступилась, — с трудом выговорил Петр, хотя я ни о чем его не спросил. У меня исчез голос. — Там, в глубине пещеры, есть трещина, очень опасная. Я давно ее знаю. В темноте можно угодить туда ногой и сломать лодыжку. Мы вошли, осмотрелись, она убедилась, что я говорил правду… Потом отошла от меня в дальнюю часть пещеры, стояла там и слушала голоса. Их сегодня было много… И тут у меня случайно погас фонарь, а она в это время как раз двинулась дальше. И попала в трещину… Ударилась головой о выступ скалы… Когда я включил фонарь, она уже умирала. Я ничего не мог сделать, ничего.

Я увез Елену в Москву и похоронил рядом с ее родителями, в одной ограде. Там оставалось еще одно место, но никто не думал, что оно ждет именно Елену. Ее смерть не расследовали, зарегистрировали как несчастный случай в горах, каких случаются десятки. Петр на похороны не приехал. Он прислал из своей глуши телеграмму — очень короткую, почти сухую. После ее смерти он больше не смотрел мне в глаза, и мы почти не разговаривали.

Только в начале весны я решился прикоснуться к ее вещам и разобрать их. До этого наша квартира имела такой вид, будто Елена все еще тут жила. На подзеркальнике стояли ее духи, в шкафу висели платья. На полочке в ванной по-прежнему стояли две зубные щетки, ее пудра и крем. После уборки я оставил себе на память только одно голубое платье, ее любимое, и янтарный браслет — он был у нее на руке в день гибели. Все остальное решил отвезти к ее сестре.