Екатерина Лесина - Проклятая картина Крамского Страница 31

А тут…

Только уехали, и нате, беременна. Как это она раньше не сообразила объявить? Тогда бы, пожалуй, и услать девку не получилось бы… Небось напела б Давиду про врачей, про опасность дороги… Ничего, пускай… Как-нибудь сложится.

Авось еще не разродится. Или сделает услугу всем, померев родами… Дитя же, если останется живо, всегда отослать в деревню можно…

Однако надеждам Ольги Бестужевой не суждено было сбыться. Неугодная невестка разродилась в срок и легко, как сие бывает с особами простого происхождения, да и ребенок мужского полу оказался здоров…

Давид был счастлив.

Если порой и закрадывалась мысль, что подобная идиллия существует единственно в его голове, то Давид мысль эту гнал.

Ни к чему думать о плохом.

Все было… волшебно.

Старый дом, будто созданный для тихой и скромной жизни, которая, признаться, была Давиду куда больше по сердцу, нежели шумная столица. Он, по сути оставаясь человеком военным, готов был довольствоваться малым. Да и то, к чему держать большой штат прислуги? Разве бывают в поместье гости? Изредка, конечно, соседи появляются с визитом, но по-простому, по-свойски… и обеды с ними уютны своей местечковостью, лишены излишнего роскошества, без которого в Петербурге обойтись никак невозможно.

А Давида всегда раздражали эти безумные требования.

На кой ляд за стулом каждого гостя лакея ставить?

И держать в доме сотню слуг?

Ведь ясно, что и пары горничных довольно, а он сам вполне обойдется и без камердинера, небось, галстуки завязывать обучен… Мысли свои он доносил до супруги, которая слушала и вздыхала… Ей здесь нравилось.

Давиду хотелось бы думать, что нравилось.

Мирно.

Спокойно… и все дни словно созданы для них двоих, их любви, нашедшей наконец подтверждение в глазах божиих, иначе разве благословил бы он Давида наследником?

– Разве он не прелестен? – спрашивал Давид у престарелой няньки, которой случалось нянчить и самого Давида. И та, улыбаясь щербатым ртом, кивала, соглашалась, что не встречала в мире младенца краше…

Няньке помогали две девицы помоложе, но и они уставали с младенцем, который был по-младенчески криклив и по-графски требователен.

– В Матрену пошел… Вот вырастет…

Нянька поджимала губы. Матрену она недолюбливала, хотя Давид, сколько ни силился, не мог понять источника этой странной нелюбви.

– А на следующий год дочку… – Давид сделал младенцу козу, и тот скривился, закряхтел. Крошечное личико его сморщилось, предупреждая, что не следует подобным образом обращаться с наследником.

– Если эта, твоя, соблаговолит… – Нянька все же сплюнула и головою покачала. – Ох и выбрал ты себе, Давидушка…

– Красавица…

– Красотою сыт не будешь. Вот увидишь, не допустит она, чтоб еще одно дитя родилось… тем паче дочка… Дочки – они-то материну красоту забирают…

Нянька ворчала тихо, беззлобно. И будущего графа, прозванного Петром, баюкала.

– …а эта страсть до чего боится некрасивою стать…

Давид тихонько вышел из детской комнаты.

Супруга… спала.

После родов она изменилась, да и то, все ведь знают, что беременность меняет женщину, и сие естественно. Но Матрена Саввишна перемены воспринимала болезненно. И если поначалу она искренне радовалась своему положению, то постепенно, полнея, сделалась капризна и слезлива.

Доктор говорил, что это нормально.

Надо потерпеть.

Давид и терпел. И теперь, стоя на пороге, разглядывал супругу с нежностью: красавицей была, красавицей и осталась. Полнота уйдет, уже почти ушла, пусть корсеты и не затягиваются до желаемых объемов, но разве в том дело? Ее тело сделалось мягко и округло. И запах… столь удивительно мягкий молочный запах… Правда, Матрена Саввишна отказалась кормить дитя, к преогромному неудовольствию няньки, но ведь и матушка в свои годы выписывала кормилицу.

Это естественно.

Матрена открыла глаза и улыбнулась.

Мягкая и теплая со сна, она манила, но стоило подойти близко, слишком близко, коснуться ароматной кожи ее губами, как Матрена отстранилась.

– Погоди, – шепотом попросила она. – Еще нельзя… доктор…

Она выскользнула из объятий мужа, спеша набросить халат, спрятаться за тканью. Давид вновь позволил ей отступить.

– Матушка прислала письмо. – Давид пересел в кресло. – Пишет, что счастлива за нас…

– Сомневаюсь.

Матрена взялась за щетку.

Ах, как ей хотелось высказать… Все высказать, на душе накипевшее, нагоревшее… и про матушку его, и про дражайшую Амалию, поместье которой по удивительному совпадению оказалось по соседству, что и позволило толстухе являться в гости еженедельно.

Подруга…

А Давид не видит, что подруга эта готова из кожи вон вылезти, чтобы гадость сделать… Ее муж вообще и слеп, и глух… Истукан бесчувственный! Запер Матрену в этой глухомани и счастлив! Неужели он при всей своей показной заботе не способен увидеть, что здесь, в поместье, Матрена чахнет?

Пожалуй, если бы он сразу привез Матрену сюда, а не в Петербург, она бы, вырвавшись от Мизюковой, была бы счастлива и такой свободе… дому, слугам, которые готовы исполнить любой каприз. Но побывав в столице, увидев краем глаза настоящую жизнь, Матрена не могла отделаться от мысли, что ее обманули.

Поманили леденцом.

А подсунули пустую бумажку… Она красива? Пускай. Но кому здесь нужна ее красота? Престарелой няньке, что в глаза называет Матрену самозванкой? Хорошо хоть не холопкой… Унылому местечковому обществу?

– Когда мы уедем? – Она слишком устала, чтобы притворяться и дальше. Порой ей казалось, что еще немного, и она закричит, вцепится в волосы глупенькой горничной, тайно влюбленной в Давида… или в его темные кудри… Главное, что устроит скандал.

– Куда?

– В Петербург. – Матрена расчесывала волосы сама. Горничная, мерзавка, так и норовила выдрать клок-другой… И все причитала, что, дескать, после родов волос этот сделался слаб и тускл, сам сыплется.

– Зачем нам ехать в Петербург? – Давид поморщился.

– Не знаю… Зачем все едут в Петербург?

Он обещал сезон, но потом случилась беременность, нежданная и все же нужная – теперь никто не посмеет заявить, что Матрена не исполнила свой долг…

– Не знаю, – тон в тон ответил Давид. – Пускай все едут… А мы останемся… или тебе здесь плохо?

Матрена стиснула щетку.

Плохо.

И так плохо, что душа не выдерживает.

– Здесь очень… тихо… – Она старалась подбирать слова, не насторожить его, такого беспредельно счастливого. – Тоскливо… признай.

– Но Петр еще мал…

– И пускай остается… – Вот уж не было докуки, тащить в столицу младенца. – Ребенку там и вправду делать нечего…

– А ты?..

– Можно подумать, я ему нужна. Меня только и допускают, что раз в день на него взглянуть. На руки брать и то не дают. – Матрена смахнула невидимую слезу. – Эта твоя… старуха…

– Она меня вырастила.

– Если ты так уверен, что она вырастит и Петра, то… ладно… Я не мешаю ей! Я никому не мешаю! Но, господи, Давид! Я скоро с ума сойду от тоски!

И это было правдой.

А он ушел…

…И больше не появлялся, словно правда, вырвавшаяся против воли, оскорбила его. Чем? Или он думает, что, освободив Матрену, он получил полное право распоряжаться ее жизнью? Если так, то чем он лучше Мизюковой?

…Неделю спустя, прерывая установившееся молчание – супруги Бестужевы не ссорились, но и идиллия, выстроенная Давидом, дала трещину – появилась Амалия.

– Боже мой, ты все так же хороша! – сказала Амалия с явным неудовольствием, которого не дала себе труда даже скрыть.

Ей нравилось дразнить Бестужеву. И та вспыхнула счастливой улыбкой, вскинула голову, одарив Амалию снисходительным взглядом. Пускай… В этой игре пострадают обе, но Амалия хотя бы готова к потерям.

– А ты, дорогая, не собираешься выходить замуж? – Неумелая шпилька. Но место болезненное.

– Увы, никак не найду достойного. – Амалия улыбнулась Давиду, который на улыбку улыбкой же ответил.

– Мне так жаль… Если бы я знала других… достойных мужчин, то всенепременно познакомила бы вас…