Хью Уолпол - Над тёмной площадью Страница 31

Позже я узнала, что она безнадежная наркоманка. Мне с тех пор казалось, что тот момент, когда она так внезапно и без всякой видимой причины переменилась, был для меня самым ужасным и тяжким в моей жизни. Вспышка необоснованной, дьявольской злобы… Можно ли доверяться человеческой душе, если такое с ней могут сделать наркотики? Сколько миров может быть у человека и где тот, в котором все — подлинное, в котором можно на кого-то надеяться?.. Это пустые разговоры, но должна сказать, что в ту минуту, когда, оттолкнув Джона, я заглянула в комнату… произошло то же, что и в случае с подругой… все резко изменилось… мы оказались в другом мире, не желая того, и отныне там и останемся… Все теперь стало другим, надеяться не на что, может случиться все, что угодно…

— Мы не стали другими, Хелен, — прервал я ее, — вы и я.

— Стали. Не знаю, хуже или лучше, но в любом случае мы теперь другие. А Джон, Джон, когда он привел меня сюда, чтобы все рассказать… это было чудовищно. Случились сразу две вещи. Во-первых, у меня появился такой страх перед ним, что, если бы он дотронулся до меня, я бы закричала. И во-вторых, я так обрадовалась, что Пенджли уже нет на свете, страшно, безумно обрадовалась! Но — пусть бы его убил кто-нибудь Другой, но не Джон! И все время, пока он со мной говорил, я твердила самой себе: «Только не смей ему показывать, что в тебе что-то изменилось, что ты боишься его, что ты не вынесешь его прикосновения. Он ничего не должен знать!»

— Но он понял?

— Не могу сказать. Мне было его жалко. Он нуждался во мне, как никогда до этого, а я ничем не могла ему помочь, ничего не могла сделать для него, ничего. Этот ужас перед ним, который я испытывала, возник не в один день. Я долго к нему шла. И несмотря ни на что, я утверждаю, что он — один из самых замечательных, благороднейших людей, каких только знает свет. — Она взяла меня за руку и притянула к себе. — Вы не представляете, какое это для меня облегчение — говорить с вами. Я годами таила все в себе, мне некому было излить душу. Какой-то рок гнал и швырял нас с места на место. Даже в Испании находились люди, которые все знали о Джоне, и такое происходило повсюду, куда бы нас ни занесло. Ему везде виделись враги. Но, удивительная вещь, он не винил их и не испытывал к ним ненависти. Он считал, что они травят его, потому что он этого заслуживает.

— Но его никто не травил, он все придумывал, — возразил я. — Это была игра его воображения. Люди слишком заняты собственными делами. У них нет ни времени, ни сил, чтобы кого-то травить.

— Может быть. Вполне вероятно. Но какое это имеет значение? Если кажется, что тебя травят, то так оно и есть. Достаточно немного воображения. Во всяком случае, он сам себя травил. Он не мог освободиться от себя, от своей сути. Он был пленник самого себя.

Она умолкла. Мы оба задумались. Припоминаю, что меня поразило, как тихо и спокойно текла наша беседа после всех бурных и жестоких событий, взбаламутивших наше существование. И вот мы сидим вдвоем рядом на кровати, а вокруг полная тишина, если не считать храпения Хенча, к которому мы уже успели привыкнуть как к неотъемлемому звуковому фону в нашем новом мирке, такому же неотъемлемому, как все предметы в спальне — щетки, зеркало, буфет; и среди всего этого мы двое, медленно и верно приближающие час нашего счастья и покоя!

Смею заметить, что такое нередко бывает: у человека случилась страшная беда, а он долго-долго сидит недвижим, почти в дремотном состоянии. Ну случилось. Что ж теперь делать? Выход один — сидеть и ждать последствий. Так же и нам не оставалось ничего, кроме как затаиться на время, и, пока оно шло, каждый из нас (как потом выяснится) постепенно проникался мыслью о том, как глубоко мы любим друг друга и, что бы там дальше ни произошло, эти мгновения у нас никто не отнимет.

Я взял ее руку в свою.

— Расскажите мне вот что, — попросил я ее, — сейчас не важно, что было в Испании. Я хочу знать, что было совсем недавно, что он говорил, уходя, и где он сейчас.

— Что он говорил? Он просто сказал: «Я его убил. Он этого заслуживал. Он был гнусный тип». Я промолчала. В тот момент моей единственной мыслью было, что Пенджли наконец-то закончил свою жизнь. Возможно, вы не знаете, понятия не имеете, как этот человек охотился за нами, выслеживал нас. Правда, он никогда не вмешивался в нашу жизнь, не надоедал нам — и все же постоянно был рядом. Мы никогда не чувствовали себя свободными от него. Даже в Испании, в Сеговии, где мы скрывались, — он и там нас нашел. Что бы мы ни делали, куда бы ни направлялись, он следовал за нами. Я всегда знала, что рано или поздно он снова появится. Поэтому, услышав от Джона, что он его убил, я подумала лишь о том, что мы наконец-то освободились. Но конечно, мы не освободились. Потому что тут же, минутой позже, Джон сказал, глядя на меня с отчаянием: «И все-таки он меня победил. Отныне я навеки проклят, и он знает об этом». Я понимала, единственное, что я могла сделать для него, — это сказать ему: «Я всегда была рядом с тобой, прошла с тобой все испытания, вот и теперь мы с тобой вдвоем преодолеем все, что бы дальше с нами ни случилось». Но я не могла произнести этих слов! Дик, это было ужасно, непростительно с моей стороны! Слова застряли у меня в горле. Я только знала, что буду ему верна, что не оставлю его, но этот страх, который я перед ним испытывала и который рос во мне годами, после этого его поступка достиг своей последней точки; я уже не контролировала себя, это было сильнее меня.

— Разве вы его боялись?

— Да, я всегда его боялась. Думаю, я его не любила. Это был мой основной грех с самого начала. Я восхищалась им, боялась его и не могла его оставить. Еще с давних пор меня тянуло к нему, и, когда я долго не видела его, я скучала и страстно желала хоть одним глазком взглянуть на него, услышать звук его голоса, а когда оказывалась рядом с ним, начинала дрожать — не оттого, что это он, а потому, что чувствовала в нем особую энергию, которая была сильнее его самого. Ту энергию, что толкала его на отчаянные поступки. Все благородные помыслы Джона, стремление к возвышенному, любовь к прекрасному, идеализм в обыденной жизни становились пошлостью, искажались до неузнаваемости, разрушая его. Даже его любовь ко мне, всегда такая сильная, опустошала его, он бывал раздражительным, жалким.

— Это несчастье, — сказал я.

— Ужасное несчастье. Хуже того. Вы знаете, я не сентиментальна. И не очень слабая по характеру. И не терплю дураков, что дурно с моей стороны. Кроме того, не выношу истерик. Но Джон умел превращать меня в истеричку, в слабое и безвольное создание, не только потому, что мне было жаль его, а потому, что я его не любила и не знала, как ему помочь. Сегодня вечером, понимая, как я его боюсь, боюсь настолько, что не могу даже до него дотронуться, я испытала к нему такую жалость, что, наверное, могла бы обнять его, поцеловать. Но в таком поступке, как убийство, Дик, право же, есть что-то ужасное, отталкивающее. Другое дело на войне. Это особый случай. Люди подчиняются приказам, шансы равны. Но в мирное время, когда кругом в своих тихих квартирах живут обыкновенные люди, мальчишки выкрикивают последние новости, продавая вечерние газеты, — согласитесь, в этом есть что-то жуткое, кошмарное, дикое. Это дьявольщина. Джон прав. Ему никогда уже не освободиться от этого, каким бы гнусным типом Пенджли ни был. Я — единственный человек на этом свете, кто мог бы ему помочь, а я не могу.

— И что он сделал дальше?

— Он сказал, что Пенджли не умер, по крайней мере для него не умер. Потом какое-то время бессвязно выкрикивал, что теперь они с Пенджли неразлучны, навеки связаны друг с другом. Потом стал говорить, что не желает втягивать вас в эту историю, что никто из вас не должен пострадать и что он должен догнать Буллера и взять все на себя. Я сказала, что Буллер знает, что делать, и лучше предоставить ему действовать одному. Я не знала, что мне с собой делать, Дик. Я ничем не могла его утешить, никак не могла ему помочь. И, честно говоря, Дик, я постоянно думала о вас. Я каждую секунду ожидала, что придет известие — вы с Буллером задержаны. Звонок в дверь, голос полицейского на лестничной площадке… Обычно я держусь, но те десять минут вместе с ним в комнате оказались выше моих сил. Я вся извелась. Только бы знать, что вы целы и невредимы, думала я, с остальным как-нибудь справлюсь.

Кажется, именно в тот момент и наступило наше общее прозрение. Мы ощутили, как новая волна горячего чувства захлестнула наши души, смыв все ненужное и оставив нам самое главное — нашу любовь друг к другу.

Мы оба, я и она, уже не были молоденькими и романтичными. (Правда, с тех пор нам удалось намного помолодеть.) Слишком долго судьба была немилосердна к нам, и, как мы с Хелен полагали, совершенно незаслуженно. Мы понимали, что на этот раз нам окончательно не повезло и что эти подаренные нам минуты скорее всего будут последними в нашей жизни, когда мы можем быть вместе, одни.