Светлана Борминская - Клубника в горьком шоколаде Страница 33

— Вот она, Лилька! — подвел её к стене старик.

На стене действительно висели фотография в лёгкой паутине. На ней улыбалась молодая и беременная Лиля Юльевна Калюновски, слева ей стоял белозубый и кудрявый Прищепский в мешковатом костюме, а справа хмурился уморительный горбун в мексиканском пончо.

— Есть такое греческое слово — агапэ, оно означает глубокую привязанность, — тяжело прокашлялся Прищепский. — Её нет, а я жив, вот в чём горе-то!..

— Простите, а Ева — ваша дочь, Самсон Иваныч? — вырвалось у Ирины.

— Ева?.. О, не-е-ет, если бы, — выдохнул старик и покосился на горбуна на снимке. — Она и не его дочь!

— Я, кажется, знаю этого человека. Недавно мы делали передачу о нём.

— Вы делали передачу о профессоре Жилянском? — хмыкнул Прищепский. — Куда катится мир, хотел бы я знать?..

— Не я, а Телеканал, — торопливо пояснила Ирина. — Скажите, а вы тоже работаете в НИИ мифологии и древностей, Самсон Иваныч?

— Работал, — махнув рукой, пробормотал Прищепский. — А что была за передача? О чём там хоть шла речь?..

— Про клады, которые находят сотрудники НИИ, — улыбнулась Ирина. Прищепский кивнул и поморщился.

— Я так и не поняла, да и никто, наверное, не понял, как им это удается? Вы случайно не знаете, Самсон Иваныч, в чём там суть?.. — сказав это, Ирина неожиданно поперхнулась.

Перед ней в кресле сидел пьяный, неумытый, всклокоченный старик, похожий сразу на всех одиноких и нищих стариков в мире. Он печально поглядывал на неё и жевал губами, а над ними скрипел потолком и стискивал кирпичи неуютный столетний дом, пропахший десятками поколений людей, и мрачная квартира с затоптанным полом казалась мышеловкой для двуногих.

— Я хотел бы умереть во дворце, глядя на море, — внезапно чисто и звонко сказал Прищепский. — А вы?..

— Давайте отложим нашу смерть лет на сорок? — как можно веселее ответила Ирина. — Хотите, я вам полы помою, Самсон Иваныч?

— Сидите уж, — дёрнул плечами старик. — Значит, вам интересно, как в НИИ мифологии находят клады?.. Ну, хорошо, я могу вспомнить, как это начиналось, — Прищепский взглянул на густые деревья в окне и, подобрав ноги, уселся поудобнее. — Я был в то время ещё не стар и работал учёным секретарем главного хранителя тайн Русского архива. Если что, архивная крыса Прищепский перед вами, — старик наклонил плешивую голову в шутливом полупоклоне. — Хранитель к тому времени знал столько тайн, что у него совсем не осталось волос на голове, и слегка поехала крыша. Теперь-то он помер, что немудрено, но тогда ещё был жив и плевался сарказмом направо и налево. Да, страшная, скажу я вам, забава — человеческая жизнь.

— Вам плохо, Самсон Иваныч? — забеспокоилась Ирина, глядя на побелевшего старика.

— Нет, мне отлично, — хмыкнул Прищепский. — В конце перестройки, когда уже развалился на сто кусочков Советский Союз, по Москве ходил весь оборванный, страшный на вид человек. Его кажется, только что выпустили из психушки, тогда, знаете ли, многих выпускали… И вот, он ходил и просил пять тысяч долларов везде, даже в Русский архив раз пять забрёл, и я с ним говорил, и тогда ещё понял, что этот оборванец не так прост, как кажется, и вполне возможно, отвечает за свои слова.

— А что он говорил? — тихо спросила Ирина.

— Он утверждал, что знает местоположение множества кладов, и если бы не нищета, сквозившая сквозь его рваные штаны, то догадаться, что этот человек уникум, обладающий колоссальной интуицией, не составило бы особого труда никому. Кстати, первое, что он обещал, это то, что вернёт долг через месяц. И не просто так, а с хорошими процентами.

— Фантазёр.

— Вы меня хорошо слушаете?.. — у Прищепского задрожали губы. — Он же обещал, что найдёт клад, так какой же он фантазёр?.. Так вот, насколько я помню, ему никто не верил, ведь все-все дураки в этом треклятом городе встречают человека по одёжке, а он был худ и плохо выбрит, в старом полосатом блейзере с чужого плеча и коротких брюках, а про ботинки я уж и не говорю — это было нечто ужасное!.. Знаете, такие, чуть ли не верёвкой подвязанные… Ну, вы же понимаете, надеюсь, что даже в костюме с иголочки, вряд ли кто-то даст взаймы абсолютно незнакомому субъекту, а?.. Вот он и обивал пороги различных организаций, то ли год, то ли три… — Прищепский прикрыл синей трясущейся рукой глаза и надолго замолчал.

— А как его звали?.. — устав ждать, спросила Ирина.

— Все его звали — Сумасшедший фотограф. Так и говорили, что, мол, был у вас Сумасшедший фотограф? А у нас был!.. И смеялись, — Самсон Иваныч растянул губы в страдальческой улыбке. — Самое-то затейливое, что я смеялся вместе со всеми, понимая, что Сумасшедший фотограф абсолютно нормален, и если бы у меня были деньги на тот момент, то я, не раздумывая, одолжил бы ему их, я клянусь вам, Ира!

— Неужели ни один человек так и не поверил ему? — спросила Ирина.

— Поверить и дать деньги — это не одно и то же, согласитесь, — вздохнул старик. — Ага, говорили ему, ты найдёшь клад, вернёшь нам эти несчастные пять тысяч, а остальные клады нам не покажешь?! Странные люди, их мучит жаба за ещё не найденное, представляете, Ира?.. Так он и ходил, пока не встретил Жилянского, тот, в свою очередь, в те дни бегал по Москве с идеей открытия своего НИИ древностей, — губы Прищепского мелко затряслись. — Два идиота нашли друг друга.

— Почему идиоты?.. — переспросила Ирина.

— Да, это я так, шутя, — Прищепский развел руками. — Понимаете, к старости я понял, что мир двигают именно зацикленные на своей идее идиоты. В широком смысле слова «идиоты», Ира! Идея — идиот… Ведь часто человек бегает со своей идеей, как одержимый, и со стороны кажется абсолютным идиотом, а потом, когда у него начинает получаться и он добивается воплощения своих идей, те, якобы умные, которые плевались за его спиной, сидят у своих разбитых корыт, а он — в фаворе!.. Идиот вдруг начинает жить на полную катушку, у него есть почти всё, чего он хотел, а ведь в начале своего пути он выглядел редчайшим идиотом!..

— Но не все же добиваются воплощения своих идей! — Ирина с опаской посмотрела бегающего по комнате старика.

— А я бы сказал, что все, — хихикнул Прищепский, показав жёлтые лошадиные зубы. — Все одержимые идиоты, которых я лично знал, стали уважаемыми и весьма известными людьми, а кто делал рассудительное лицо или исступлённо злословил за их спиной, до сих пор сидят в помоях собственных сплетен… Давайте выпьем за идиотов, Ира?..

— Давайте выпьем, Самсон Иваныч! — неожиданно для себя обрадовалась Ирина.

Плеск разливаемой водки… Звон чокающихся бокалов. И очень ломкая, как слюда, тишина.

Лев Тимофеевич, поправив микрофон в ухе, зевнул. Скомканный пакетик из-под «Корюшки вяленой» лежал на асфальте у самой машины и его трепало ветром, как чью-то душу, что выглядело, как некий совершенно несерьёзный сюр.

— Этого человека больше никто не видел, — услышал следователь.

— Но он, хотя бы жив, как вы считаете, Самсон Иваныч? — спросила Ирина.

— Сумасшедший фотограф?.. Думаю, жив, он же знает местоположение всех кладов! — пьяным фальцетом засмеялся старик.

— Скажите, а почему все его звали «фотографом»?..

Лев Тимофеевич прибавил звук, прошипев: «Ну, наконец-то!..»

— Да, беседа вырулила в нужное русло, — буркнул водитель.

— Тш-ш-шшш… — сделал страшное лицо Рогаткин.

— Почему звали фотографом? — переспросил Прищепский. — Ну, это очень просто на самом деле…

— Да, почему, Самсон Иваныч? — перебила Ирина. — И ещё, скажите, а вы узнали бы его, если бы снова встретили?..

— Вряд ли, наверное, он выглядит и одет значительно лучше, чем тогда, и возможно имеет охрану, не говоря уже о том, что не ездит больше ни в метро, ни на троллейбусе, — Прищепский снова надолго замолчал, опустив голову.

Ирина посмотрела в тот же угол, куда глядел старик, и увидела двух рыжих тараканов на стене, которые смотрели на них.

— Самсон Иваныч, неужели вы ему завидуете?! — вырвалось у Ирины.

— А вы бы не завидовали на моём месте? — вскинув голову, зло спросил старик. — Сама Фортуна униженно скреблась в мою дверь, а я ей не открыл, дурак-дурак-дурак…

— Самсон Иваныч, и всё-таки, как именно он собирался искать эти клады? — напомнила Ирина. — Как такое, в принципе, возможно поставить на поток?..

— Ах, да там всё просто! — махнул рукой Прищепский. — Ерунда, если знать некоторые законы физики… или метафизики? Суть розыска кладов заключалась в…

И тут от удара кулака окно распахнулось… Окно, той самой комнаты, в которой вели беседу Прищепский и его вечерняя гостья, и на створке которого висел микрофон в облике «синей навозной мухи». Из раскрытого окна показалась тощая рука Прищепского с сигаретой… Сигарета с длинным нашлёпком пепла кинематографично дымилась, но то, что произошло потом, Лев Тимофеевич не любит вспоминать до сих пор, потому что «навозная муха» с шипением отлепилась от окна и упала в траву у дома. «Мухе», видимо, этого «показалось» мало, и она, абсолютно, как живая, влетела в глубокую мышиную нору, и через несколько секунд Лев Тимофеевич услышал яростный писк рассерженной мышиной диаспоры — ему даже послышалось слово «Тель-Авив»!.. И у следователя случился незначительный шок, когда он понял, что разговора в квартире Прищепского ему более не услыхать никоим образом, а мышиного языка он не знает, потому что его не изучали во время оно в юридических ВУЗах Москвы. К сожалению, другого микрофона, который можно было бы незаметно поставить на раму окна взамен утерянного, в машине не было, а в квартире душеприказчика в это время продолжался весьма интересный диалог: