Джорджо Щербаненко - Венера без лицензии Страница 36

– Что ты с ней сделал?

Садиста несколько раз вырвало, он весь скрючился от непритворной боли в желудке, а потом сказал, что он с ней сделал. А Дука при этом не сделал ничего, только стоял и старался не думать о Ливии.

– И она заговорила?

Нет, ответил садист, несмотря на то, что он изрезал ей все лицо, она до конца давала понять, что ей сказать нечего, и он почти убедился, что она явилась не шпионить, поэтому они оставили ее, и оба ушли.

– Почему ты не убил ее? Теперь у этой девушки будет что про вас порассказать.

– Я же не убийца.

– Опять неточный ответ. – Каблуком он легонько ударил его в висок, точнее, туда, где височная кость смыкается с челюстью.

Послышался стон, но садист не потерял сознания, чего Дука и добивался: он действительно разберет его по косточкам, но сознания тот не потеряет.

– Нет, ты именно убийца, на то, чтоб оставить ее в живых, у тебя были другие причины. Лучше, если ты о них расскажешь.

Садист решил схитрить, разыграть обморок, даже не подозревая, как ему не повезло: ведь он нарвался на медика.

– Не притворяйся, это бесполезно. Или ты отвечаешь, или я продолжу.

Тот мгновенно открыл глаза.

– Мне приказали, я тут ни при чем, я делаю то, что мне велят.

– Ну да, ты выполнял приказ. Иногда тебе велят убивать, а иногда резать лица. Старая система. Видно, проходил выучку у мафии, краткий курс резьбы по коже, а?

Тот молчал.

– Отвечай.

– В молодости я познакомился в Турине с двумя южанами, но это было так, для забавы...

– Ага, они тебе объяснили строение лицевых мышц, показали место и форму надреза: скажем, надрез в форме буквы "М" не исправит ни одна пластическая операция.

Всю эту технику растолковал ему отец, как только понял, что Дука вырос из коротких штанишек и ему уже можно рассказать про мафию. Он и минуты не посвятил бы этому делу, если б сразу не почуял тот безжалостный и кровавый почерк мафии. Нет, эти два подонка к ней не принадлежат, и их седоусый шеф – тоже, и тот, кто возглавляет всю операцию в Милане, вряд ли мафиозо, но главарь, мозг всего дела, создатель разветвленной преступной сети наверняка из мафии – вот он-то и получает сто процентов прибыли.

– Выпустить на улицу женщину, изрезанную таким зверским способом, – отличная реклама, даже лучше убийства. Газеты только об этом и трубят, молоденькие девчонки трясутся от страха: ведь если они ослушаются, такое и с ними может случиться. Не так-то просто держать в узде сотни и сотни женщин, которые много знают и хотели бы выйти из игры, но вам это удается с помощью инструкций, полученных от мафии. А теперь скажи-ка мне, кто тот пожилой синьор, что остановил девушку вчера вечером.

Никакого ответа.

– Послушай, мне же все про вас известно. Вы работаете втроем, тот тип – он, видимо, главный в вашей шайке, вы знаете только его, но он знает много других интересных имен. Говори фамилию и адрес своего шефа. Вы не настоящие мафиози, а шестерки, поэтому расколоть вас – пара пустяков.

Он осторожно поставил ногу ему на живот и начал давить.

Тот заорал: «Хватит!» Его вырвало, затем он назвал фамилию, адрес и сообщил много другой любопытной информации.

– Умница. А теперь, если тебе дорог твой желудок, расскажи в подробностях, как ты убил Альберту Раделли.

Ощущая на животе каблук ботинка, садист все рассказал. Он уже усвоил, что запирательство ни к чему не приведет. А Дука слушал его и убеждался, что отец все-таки был прав. «С ними надо говорить на их языке. Нельзя объясняться по-французски с тем, кто понимает только по-немецки». Может быть, это неправильно, может быть, полиция не должна пользоваться языком насилия: есть отпечатки пальцев, экспертиза, безупречно проведенные допросы, методы психологического убеждения. Но ведь он не полицейский, он просто молодой неудачник, который при слове «мафия» всегда вспоминает изуродованную руку отца, обреченного дослуживать до пенсии за колченогим письменным столом в квестуре, третий этаж, комната 92, в конце коридора. Да, им движет вульгарный, первобытный инстинкт вендетты, он не думает о торжестве правосудия, а только хочет поглядеть в глаза этим подонкам, поговорить с ними на их языке и добиться, чтобы те его поняли.

– А теперь расскажи, как ты убил Мауриллу. Если память тебе изменяет, это та блондинка, которую ты увез в Рим.

Нет, память ему не изменяет, потому что чем больше она ему изменяла, тем глубже каблук вонзался в живот; и он рассказал все в таких подробностях, что и в художественном произведении не опишешь. Дуке все стало ясно, и он уж было убрал ногу с живота садиста, но тут извращенец, который до сих пор тихонько лежал в навозе, вдруг ожил и схватил его за эту ногу. В своей извращенной хитрости он, должно быть, полагал, что Дука совсем забыл о нем, а до ноги его дотянуться было очень легко. Но Дука не забыл, хотя и стоял спокойно, поглаживая одной рукой гриву лошади: как только извращенец его схватил, он с силой уперся руками в круп этой мирной рабочей скотины и той же самой ногой ударил хитреца по морде – один, два, три раза, пока тот с воплем не выпустил ногу, тогда он ударил в четвертый раз, отчего вопль сразу оборвался.

Теперь извращенец только твердил, закрывая в страхе лицо руками:

– Нет, нет, нет!

Надо его утихомирить, а то как бы не попытался улизнуть, что совсем не входило в планы Дуки.

– Конечно нет, успокойся.

Он ударил его не сильно, только чтоб ненадолго отключить, потом вышел из конюшни и закурил.

Две минуты спустя они подъехали. Сначала Давид на «джульетте» – он указывал дорогу, – за ним Карруа на полицейской «альфе» и, наконец, специальный фургончик для перевозки задержанных под стражей.

– Я же сказал тебе, не лезь! – заорал Карруа, не успев еще сойти с машины и разыгрывая страшную ярость, как будто Дуке не известно, что это лишь для проформы, что Карруа с самого начала знал от Маскаранти все подробности операции.

– Они здесь, в конюшне, – сказал он. – К вечеру я мог бы представить тебе полный отчет, они мне многое рассказали. Тут еще лошадь, очень нервная, все время лягается, возможно, и им досталось.

Карруа побагровел.

– Если ты хоть пальцем их тронул, я тебя засажу в кутузку... Ты куда?

Он не ответил и не стал больше слушать его криков. А взял под руку Давида и вместе с ним направился к «Джульетте».

– Отвезите меня в центр.

Он ни о чем не спрашивал, пока они не выехали на улицу Порпора и не влились, как послушные овцы или роботы, в поток машин, уже возобновивший свое неистовое бурление. Тогда он задал короткий вопрос:

– Вы ее видели?

Давид кивнул. Этот кивок означал, что он поехал в «Улисс», поднялся на третий этаж и увидел Ливию Гусаро.

– Она не потеряла сознания?

– Нет. – За этим коротким «нет» стоял рассказ о том, как она сидела на стуле, голая, вокруг валялись рассыпанные по полу шахматные фигуры, а она прижимала к лицу полотенце, крови было немного, нет, совсем немного, но когда он одевал ее – пришлось ее одевать – и она на миг отняла полотенце от лица, то сам чуть не потерял сознание, а она – нет, не потеряла, ни там, ни в машине, даже хотела сама идти, опираясь на его руку.

– Куда вы ее отвезли?

– В клинику «Фатебенефрателли» – так велел Карруа по телефону.

– Поехали.

– Нет, нельзя.

По лицу парня прошла судорога, как у детей после долгого плача; сперва Дуке показалось, что это сдавленное рыдание, но теперь он понял. И понял также, почему к ней нельзя: ее зашивают. Кроме разных фигурных надрезов, там есть еще вертикальные, в уголках рта (он и об этом знал от отца), из-за них она не сможет говорить и есть несколько недель. В общем, пока ее немного не заштопают, на Ливию смотреть нельзя.

– Тогда на площадь Кастелло, и поскорей. – Он объяснил, куда они едут, к кому и зачем, рассказал, что требуется от Давида. – Надеюсь, он не сбежит через черный ход.

На площади Кастелло они оставили машину и пошли пешком. Вскоре оказались в переулке, таком узком, древнем и мрачном, что лавка филателиста с двумя крошечными витринами, где были выставлены великолепные марки, казалась тут не у места. На эти марки, скорее всего, никто никогда не глядит, включая самого хозяина. Они спустились в комнатку, по размерам чуть больше ванной, – скромный эрзац изысканных владений филателии.

Никого, и почти кромешная темень, лишь мирно поблескивают развешанные по стенам и утыканные марками витрины. На прилавке огромный раскрытый альбом, рядом креслице и большая пепельница красного стекла, не только без окурков, но даже подернутая пылью: синьор А, следуя совету врача, наверно, давно бросил курить. Но главное – тишина: когда они открывали дверь, даже колокольчик не звякнул.

– Есть тут кто-нибудь? – окликнул он, едва заметно покосившись на приоткрытую дверь служебного помещения.

Он сразу понял, откуда то смутное ощущение дискомфорта: кто-то невидимый смотрел на них с витрины, одна марка была не маркой, а дырой в стене для наблюдений из служебного помещения. Интересно, где эта фальшивая марка, – поистине детское любопытство.