Екатерина Лесина - Райские птицы из прошлого века Страница 37

Глава 11

Жернова совести

Елену нашла Тамара.

Вышло так, что Тамара сбежала из комнаты. Она проснулась на рассвете, когда дымка тумана, окутавшего сад, отступала, оставляя зеленые берега газонов, кустарников, деревьев.

Тамара перевернулась на бок, затем на другой и увидела лицо супруга. Прежде ей нравилось смотреть на него, спящего. В чертах было умиротворение, высшее понимание гармонии мира, которой так Томочке не хватало. Но сейчас – тени легли? – черты эти исказились. И уже не муж лежал рядом, а незнакомый человек. Он спал, прижав руки к телу, вцепившись в пододеяльник так, что ткань треснула и порвалась.

Он не хотел уезжать. Твердил и твердил о деньгах, как если бы на них сошелся свет. Мама тоже постоянно повторяла, что без денег в мире никуда…

Без мамы было пусто.

Она бы придумала, как поступить. И она любила Тамару, пусть и странной, назойливой любовью, от которой порой не продохнуть было. А теперь пожалуйста, дыши во все горло, только вот не дышится.

Тамара выскользнула из-под одеяла. Халат висел рядом, простенький, цветастенький. Танька в жизни не надела бы подобный. Она носила халаты скользкие, атласные, под поясок… красные или синие, главное, что яркие. И непременно дорогие.

Из комнаты Тома выходила на цыпочках, боясь, что человек, спящий в ее кровати, откроет глаза и задаст вопрос. Не то чтобы у нее не имелось ответов на его вопросы, скорее уж ей было страшно услышать его голос. Вдруг и голос изменился?

В доме было тихо.

Томочка спустилась на первый этаж и постояла у фонтана, прислушиваясь к собственным желаниям. Желаний не было, только пустота.

И книга потерялась.

Зато был сад в бриллиантовой росе, в рассветной неге и покое.

Открыта дверь. И белые ступени сияют мрамором. Склонились яблони, кусты сирени раскрыли запоздалые цветы. И Томочка сдалась.

Она шла по дорожке, и высокая трава тянулась к подолу ночной рубашки, желая коснуться. Сквозь подошвы тапочек ощущался каждый камешек, и Томе нравились эти ощущения.

Очутившись у забора – кружево металла, лишь слегка тронутое ржавчиной, – она двинулась вдоль него, пальцами ощупывая извивы решетки.

Кто гулял по саду прежде?

Татьяна? Татьяна ненавидела это место. Она никому не говорила об этом, но ее стремление все изменить… и голландские тюльпаны в деревянных шкатулках. Сотни шкатулок и тысячи тюльпанов. Сочные луковицы, обернутые тончайшей тканью, упрятанные в гнездах из соломы.

Гарантийное письмо.

Сорта с причудливыми названиями.

И трагическая случайность пробитой трубы. Подвал залило кипятком и луковицы, хрупкие, нежные луковицы погибли.

Почти все. Татьяна кричала, но крик – лишь маска. На самом деле она радовалась этой случайности, и Тома видела радость, и дом тоже видел. Весной, в убранстве из тюльпанов, он был бы красив.

Теперь вот доцветала неприхотливая сирень, и желтые шары бархатцев пробивались по ту сторону плетения. Наверное, так даже лучше. И найдись человек, который купит дом, он ведь все переделает по-своему. Глядишь, и возродятся старые цветники.

Выстрел раздался в доме, громкий, резкий. И аплодисменты птичьих крыльев пролетели эхом. Томочка подхватила подол и побежала. Тапочек слетел с ноги, и камни впились в ступни, но она не остановилась.

Вася! Только не Вася!

Не он.

Елена. Она лежала ничком на каменном цветке фонтана. И распахнутые руки пытались обнять чашу, но соскальзывали. Белый голубь суетился у ног, касаясь босых же ступней клювом.

Голубь ворковал и хлопал обрезанными крыльями.

Из трещины капала кровь.

Тогда Тамара закричала, хотя – странное дело – ничуть не испугалась. Голубь от крика всполошился и торопливо заковылял прочь, пытаясь спрятаться под козеткой.

Как выяснилось получасом позже, Елена убила себя сама. У фонтана обнаружили старенький, военного образца, пистолет, а в кармане халата – предсмертную записку.

«Все, что я сделала и собираюсь сделать, я совершаю в ясном уме и твердой памяти…»

В комнатушке на третьем этаже, крохотной, почти полностью занятой шкафом, нашлись три платья строгого покроя, сшитые из плотной некрасивой ткани, дюжина белых воротничков и зубная щетка с пастой «32 жемчужины». Крем для рук «Глицериновый» и крем для лица «100 секретов красоты».

Скудные пожитки описывали тщательно, как если бы ценность они представляли огромную.

«…и единственное, о чем я жалею, так о времени, потраченном на размышления. Сергей Булгин использовал мою дочь…»

За обыском следила Саломея, которая выглядела очень мрачной, мрачнее всех, и даже волосы ее словно потеряли былую яркость.

«Он заслуживал смерти. Они все заслуживали смерти».

Олег держался рядом с Кирой, но стоял словно бы в стороне.

«Я вынесла ему приговор. Я дала ему отсрочку, надеясь на чудо. Но Женечка мертва».

Вася хмур, он постоянно трет челюсть, и слышно, как щелкают суставы.

«Я привела приговор в исполнение».

Галина единственная, кому все равно. Она откровенно зевает и постоянно глядит на часы, желая поскорее вырваться из обоймы допрашиваемых.

«Единственное, чего я не учла – своей совести. Убийца мертв, и это справедливо. Я сама стала убийцей, и справедливо будет, если я умру».

– Она жила в доме, – сказала Саломея, завивая прядь на палец. – Поэтому его и не разворовали.

– Ясно, – ответил ей следователь, который в отличие от прошлого раза хмурым не выглядел. Напротив, он был доволен, если не сказать – счастлив. – Дело можно закрывать.

Неправда!

Но Тома промолчала, и рука супруга, опустившаяся на плечо, такая теплая и тяжелая, одобрила это молчание. Конечно. Дело закроют, и дом продадут. Томочка получит деньги и навсегда забудет о том, что здесь случилось.

А как же мама?

Мама первая бы сказала, что думать надо практично.

И если уж разобраться, то кому, как не Елене, маму убивать? Но… но Елены тогда же не было! Или была? Дом огромный, а она в доме жила. И ключи имела. И значит, вполне способна была проникнуть, подкараулить, ударить…

– Тише, милая, все уже кончено, – Вася прижал Тому к себе. Держал он крепко, крепче, чем надо было, выдавливая воздух и сопротивление. – Все уже… все…

Тело выносили, как выносили и улики, оставив лишь несчастного голубя, который следил за людьми из укрытия.

«И да будет дано каждому по делам его».

Когда дом опустел, Тома заплакала. Ей не хотелось плакать, но слез ждали, а не стоит обманывать ожидания людей. И Вася тотчас подхватил ее на руки, понес в комнату, приговаривая:

– Уже скоро… скоро уедем.

Тома выглянула из-за его плеча: из-под козетки виднелся тощий зад Саломеи. А потом показалась и она вся, целиком. Рыжая держала в руках голубя и что-то нежно ему ворковала.

Часть 2

Моя дорога в никуда

Я сбежал из дому в двадцать четвертом. Роберт, у которого журнал «Сверхъестественные истории» принял рассказы «Копье и клык», «Гиена» и «Потерянная раса», целиком отдался мыслям о грядущей карьере, в успешности которой он не сомневался. И, желая облегчить собственную жизнь, Роберт записался на курсы машинописи и стенографии в колледже Пейна.

Его занятость, равно как и его успех, причиняли мне неописуемые страдания. Конечно, я читал его рассказы, да что там говорить – заучил их наизусть, как заучил и ту несчастную поэму, излишне пафосную, на мой ревнивый взгляд. Однако приблизило ли это действо меня хоть немного к тому, чего я желал столь страстно? Ничуть.

Я был копией. Смею полагать, что копией качественной, однако лишенной самой сути того, что составляло Роберта Говарда.

И что мне оставалось?

Отречься от всего. От него, от себя, от Эстер… обеих Эстер, которых я и сам бы не сумел различить. Что ж, решение было принято и диктовалось лишь надеждой, что вдали от Роберта и этой женщины я стану собой.

Я сбежал на рассвете, выбравшись через окно, спустившись по водосточной трубе, которую умолял не трещать, не звенеть, чтобы ни единым звуком не потревожить ее. И, спрыгнув на мокрую землю – а накануне шел дождь, – я опрометью бросился прочь.

Обернулся ли я?

О да. Уже на опушке леса, там, где ее забота не могла до меня дотянуться, я обернулся.

Дом рядился в туман, словно престарелая невеста в тысячу арабских шалей, которые не способны были скрыть ее уродства. И она, моя призрачная мать, стояла на пороге…

Я помахал ей рукой, прощаясь, как мне казалось, навсегда, и направился к городу. У меня не было конкретного плана, как не было и денег, и вообще ничего, кроме старого свитера, пары брюк и ботинок из воловьей кожи. Все свое добро я запихал в наволочку и волок этот ком на плече, нимало не стесняясь того, как выгляжу или каким кажусь.

Я был свободен!