Сергей Громов - Записки важняка Страница 39

- Верно, - поддержал Папакин. - Жены - народ такой, правду скажешь, и то не поверят. А соврешь - вообще черт-те что заподозрят.

Амосов, несколько поскучнев, отправился говорить жене правду.

Минут через пятнадцать она ушла с детьми к соседям. Мы остались втроем. Я расположился в самом темном углу комнаты, где, войдя со двора, сразу разглядеть меня было непросто. В то же время сквозь оконные стекла я хорошо видел дорожку, по которой Цветков должен был пройти. Папакин полулежал на диване, флегматично ожидая дальнейшего хода событий. Зато Амосов по-прежнему был возбужден, разговаривал только шепотом, ходил только на цыпочках, и в его взоре не угасал вдохновенный огонь разведчика.

Но прошел час, другой... Цветков не появлялся.

Несмотря на бессонную ночь, я терпеливо его ждал. Что поделать, такова работа следователя. Очень часто процентов на сорок она и состоит из бесконечных поисков и ожиданий. А помощники мои явно заскучали. Амосов то и дело порывался выйти из дома, чтобы "разведать обстановку". Даже Папакин стал поглядывать на часы.

- У вас дела в школе? - спросил я.

- О каких делах можно говорить, если мы необходимы здесь? - с достоинством ответил Амосов.

Поразмыслив, я предложил им идти в школу. Мало ли какие дела могут возникнуть у учителей и у родителей учеников. Не застав Амосова, они могут зайти к нему домой, тогда мое пребывание в квартире Амосова станет достоянием и других. Об этом может случайно услышать и Цветков. Вот почему я настоял на том, чтобы Папакин и Амосов ушли в школу. Их основной задачей все равно останется наблюдение за дорогой, а если увидят, что новый завуч ид ет к себе, то поспешат мне на помощь.

12

Я остался один. Сразу захотелось спать. Говорят, в таких случаях надо отвлечься, например запеть бравурную песенку на знакомый мотивчик. Но хорошая песня отвлекает, мысли идут за ней послушно, как коровы за пастушьим рожком. А мне нельзя отвлекаться.

Поэтому я принялся напевать одну из самых нелепейших песен, мне известных, - цыганский романс, запомнившийся именно по своему разноголосью:

Жизнь надеждой озарилась,

Встрепенулось сердце вновь.

Ах, когда б она решилась

Разделить со мной любовь.

Я бы отдал без отдачи

Жизнь и сердце навсегда.

Чернореченскую дачу

Не забуду никогда.

К этим весьма чувствительным куплетам полагался и лихой припев:

В Самарканд поеду я.

Там живет любовь моя.

Сколько нежных ласковых слов

Я тебе ска-а-а-зать готов!

Пропел всю эту галиматью дважды. Набрал было воздуха в легкие, чтобы отважится еще на одно повторение и... замолк.

Цветков быстро шел через школьный двор, помахивая пузатым кожаным портфелем. Защитный костюм полувоенного образца сидел на нем ладно, даже щеголевато.

Я слышал, как он ключом отомкнул входную дверь, замешкался в сенях. Потом, толкнув двери, вошел и прикрыл их мягким движением плеча. И лишь после этого увидел меня.

Вот мы и встретились. Лицом к лицу. Один на один.

Мой пистолет на уровне его груди.

- Руки!

Он медленно поднимает руки. В правой нелепо покачивается портфель. И вдруг портфель этот с силой летит мне в лицо. Инстинктивно заслоняюсь рукой. От удара пистолет падает на пол, но в последнюю долю секунды все-таки успеваю выстрелить. Пуля сбивает штукатурку над дверью.

Цветков бросается к пистолету. Едва успеваю носком сапога отшвырнуть пистолет под кровать, в дальний угол. Наваливаюсь на Цветкова.

Оба летим на пол. С грохотом опрокидываются стулья. Схватив его за горло, пытаюсь прижать к полу. Он бешено сопротивляется. Впрочем, теперь уже трудно сказать, кто сопротивляется, потому что сверху Цветков.

Мы катаемся по комнате молча, тяжело дыша. На лице у меня кровь, моя или Цветкова?

Стоп! Я же знаю несколько приемов самбо. Меня же учили этому.

Прием нужно проводить мгновенно... И вот медленно, как на первой тренировке, начинаю заламывать Цветкову правую руку за спину. Он пытается руку вырвать.

Хлопает входная дверь. Кто-то кричит:

- Руку! Руку держите... Ах ты!.. Ох ты!

Грузный Папакин садится на Цветкова верхом, Амосов силится связать ноги своего бывшего завуча своим собственным галстуком. Наконец я изворачиваюсь, на руках Цветкова сзади щелкают наручники.

Мгновенно борьба прекращается. Цветков сопротивления не оказывает. Он сломлен. Я продолжаю некоторое время сидеть на полу. Отхожу. Руки все еще дрожат.

Несколько успокоившись, поднимаюсь и сажусь на диван. Помогаем подняться с пола и Цветкову, усаживая его рядом. Он насупленно молчит.

За всем этим следует уже знакомая процедура составления протокола ареста Цветкова. Он на это почти не реагирует. Потом мы все втроем ведем Цветкова на полустанок, а через час сопровождаем его до ближайшего шахтерского поселка, который для здешних мест является райцентром.

Именно оттуда мне и удалось дозвониться до штаба нашей армии. Потом за Цветковым прибыл спецконвой из отдела контрразведки Смерш, а я получил возможность возвратиться в нашу военную прокуратуру дивизии, где был встречен как триумфатор.

Кончал следствие по делу капитана интендантской службы Цветкова уже не я. Нам лишь предложили все материалы следствия по делу Цветкова выслать в военную прокуратуру нашей армии, что мы и выполнили. По этому поводу Клименко не без сарказма заметил:

- От порядок! Ты ишачишь, а пенки снимает дядя.

- Важно, что дело доведено до конца, - сказал Прут и, помедлив, повторил: - Успешно доведено до конца.

Я знаю, что Прут хотел меня похвалить. Но так уж был устроен наш прокурор: помочь всегда умеет, а похвалить - как-то не получается.

Сделать это вместо него попытался Гельтур.

- Самое главное во всей этой истории, что ты, Серега, показал себя... ну-у не умным человеком, - это было бы слишком смело сказано - во всяком случае, не таким уж безнадежным идиотом!

Этой трогательной фразой начальник нашей канцелярии как бы подвел черту под моим первым серьезным делом.

Впрочем, он несколько поторопился.

Вскоре началось широко разрекламированное летнее немецкое наступление. Кое-где на нашем участке фронта мы отошли, кое-где свои позиции отстояли. Тем не менее дислокация нашей армии претерпела значительные изменения. Соответственно оказались в новой обстановке и все части и подразделения нашей армии.

И случилось так, что в одном из новых для нас населенных пунктов я случайно повстречал знакомого майора из отдела контрразведки Смерш нашей армии. Говорили о разном, потом я спросил:

- Как там трибунал с моим Цветковым решил?

- С каким Цветковым?

- Ну с интендантом, капитаном, что ранее служил в штабе?

- Ах, ты вот о ком... - Майор помедлил. - Видишь ли, брат, его в Москву забрали. В наше Главное. Твой приятель оказался не совсем интендантом. И не совсем Цветковым. И, между прочим, не Ивановым, не Петровым и не Сидоровым. Он был заброшен к нам оттуда. Ясно? Интуиция у тебя есть. А это в нашем деле самое главное. Это, как говорится, от бога. Ни в какой академии интуицию не преподают!

Через неделю, как гром среди ясного неба, произошло еще одно событие. Прут собрал весь состав нашей военной прокуратуры и торжественно объявил:

- Указом Президиума Верховного Совета СССР наш товарищ за успешное выполнение боевого задания награжден медалью "За боевые заслуги".

И... вручил эту медаль мне. После моего возвращения Прут, оказывается, успел написать на меня представление о награждении. Сделал он это втайне, только Гельтур знал. Но самое удивительное заключалось в том, что наш словоохотливый секретарь не выболтал ни единого слова.

Все наши офицеры и рядовые отметили событие коллективной выпивкой доброй порцией водки, разлитой за неимением хрустальных рюмок по алюминиевым кружкам. Перед тем Клименко потребовал, чтобы я отдал дань традиции и опустил в свою кружку новорожденную медаль. Не ограничившись этим, Клименко плеснул себе и Рубакину немного той же водки и на правах моего коллеги провозгласил:

- За нашего славного товарища и друга!

И сказано это было от души. Я был счастлив.