Екатерина Лесина - Проклятая картина Крамского Страница 40

И удалилась.

Пошла сплетничать с такими же, как сама, престарелыми гадюками, чьи лучшие годы остались в прошлом. Пускай, без нее Матрене легче…

Душа ее пела.

А тело желало танца… и шампанского… и она приняла бокал, поднесенный мужем.

– Осторожней. – Тот не удержался, чтобы не предупредить. – Шампанское – опасный напиток.

Можно подумать, что до этого дня Матрене не случалось его пробовать. И ныне он, занудный, не способен был просто помолчать. Просто получать удовольствие…

Но вспыхнувшее было раздражение погасло. Не здесь, не в месте столь замечательном… Матрена не позволит испортить себе бал.

Вскоре стало не до разговоров.

И не до мужа…

Появление Бестужевых не осталось незамеченным. К ним подходили… представлялись и представляли… и вскоре Матрена позабыла обо всем. Она наслаждалась новой для себя ролью – если не хозяйки, то всяко дорогой гостьи.

Мужчины… женщины… Женщины завистливы и ревнивы, от них не дождешься доброго слово, ибо каждое произнесенное щедро сдобрено ядом. Зато мужчины… Ах, как они смотрели!

С обожанием.

Восхищением.

И восхищение это не стеснялись выражать в словах… Столько изысканных комплиментов Матрена в жизни не слышала. И от слов, от чужого восторга голова кружилась сильней, нежели от шампанского… а потом ее пригласили на танец. И приглашали вновь и вновь… Она чувствовала себя превосходно, ставши частью нарядной веселой толпы, сроднясь с нею, будто бы именно для того – для вечного празднества – и была рождена.

Амалия наблюдала за молодой Бестужевой.

Кокетка.

Пока лишь кокетка, и кокетство это невинно, но, как и следовало ожидать, Давид ревнует. Он держится рядом с женою, с видом пренезависимым, но в то же время каждому, кто способен не только смотреть, но и видеть, ясно, что вид этот – маска.

Бедняга.

С другой стороны, чего он ожидал от провинциальной девочки? Она вот-вот потонет в патоке пустых славословий, сама того не заметив. И вид старого приятеля, который уже давно перестал быть приятелем, доставлял несказанное удовольствие.

Впрочем, когда надоело наблюдать – юная графиня кружилась в танце с очередным кавалером, уже не задумываясь о том, как сие будет воспринято, – Амалия подошла к Давиду.

– Ты выглядишь чудесно, – не слишком-то искренне произнес он.

И при том взгляда не спускал с жены, будто опасаясь, что если отвернется хоть на мгновенье, то случится непоправимое…

– Благодарю… но до твоей супруги мне далеко.

Давид не ответил, вскинулся, точно собираясь сказать что-то резкое, но сдержался.

– Не сердись, дорогой… Не проводишь меня на балкон? – Амалия сама взяла Давида под руку: стоит ли ждать любезности от мужчины, мысли которого заняты всецело ветреной женой.

Он же, беспомощно оглянувшись, – Матрена вовсе не собиралась бросать ни танец, ни толпу кавалеров – покорился.

– Не сердись. – На балконе было прохладно, но лучше прохлада, чем духота бальной залы, в которой Амалия, говоря по правде, начала задыхаться. – Твоя жена не собирается тебе изменять.

Не сейчас.

Не здесь.

Не сразу. Не настолько же она глупа, право слово! Хотя, если бы настолько… Скандал вышел бы знатный. И развод воспоследствовал бы ему всенепременно. Давид, при всей его нынешней мягкотелости, измены не потерпел бы…

– Я знаю, – сухо ответил Давид.

– Но ревнуешь?

– Ревную. Она…

– Она как ребенок, дорвавшийся до сластей… Вспомни свой первый бал. Разве ты сам не был оглушен? Озадачен? Не переполнял тебя восторг?

– А тебя?

Неудобный вопрос, но Амалия готова ответить на него.

– Я всегда знала, что не отличаюсь особой красотой, а еще обладаю дурным характером… Мне сложно было верить людям, которые твердили, что с первого взгляда были мною очарованы, тем более что говорили они это, глядя вовсе не на меня… и словами одинаковыми… Вежливость, не более того.

– Вежливость, – эхом отозвался Давид.

О да, ему не приходилось улыбаться в ответ, неискренне заверяя, что он счастлив свести знакомство… и гадать, что именно привлекло – батюшкино ли имя или же матушкино состояние, на которое кандидат в женихи крепко рассчитывал, ибо собственные его дела обстояли плачевно. А главное, никто и никогда не сомневался в способности Давида думать.

От женщин же ждали глупости.

И наивности.

И не приведи боже показаться умной… умнее мужчины… не простят… и до сих пор не простили, хотя и смирились. Старым девам позволено иметь странности.

– И что мне делать? – Давид провел рукой по волосам. Так он делал всегда, когда нервничал и пытался сдержаться.

– Ничего.

– Стоять и смотреть?

– Поговори с ней. Объясни, что поведение это бросает тень на тебя… на ваше имя… Что она и без того дала немало поводов для сплетен. Что здесь собрались вовсе не милые люди, которые счастливы принимать ее в своем доме…

Амалия захлопнула веер. Стоило бы вернуться. Их исчезновение не осталось незамеченным, и если промедлить… А с другой стороны, ее репутация выдержит и не такое. А Давид… Давид пусть сам объясняется с супругой.

Им найдется что высказать друг другу.

– И наберись терпения… – Это пожелание было высказано искренне.

– Очень непосредственная девочка, – с легким осуждением произнесла Стрижевская, разглядывая Матрену Саввишну сквозь стеклышко лорнета.

Все знали, что зрение у княжны преотменное, а лорнет она носит исключительно из каприза, как и нюхательные соли, но дамам ее возраста капризы простительны.

Ольга же вздохнула.

– Она совсем растерялась, бедняжка…

Невестка растерянной не выглядела. Напротив, она была отвратительно весела…

– Непохоже. – Стрижевская повернулась к Ольге. – Вы слишком долго держали бедняжку взаперти, вот девочка и радуется.

И радость ее была почти неприлична.

Слухи пойдут… Нет, слухи были бы неизбежны, но нынешние… Давид расстроится… а с другой стороны, быть может, осознает наконец, какую ошибку совершил? Исправить ведь несложно… главное, желание…

– Не сердись, Ольгушка. – Стрижевская выглядела несказанно довольной. И понятно… Слишком долго семейство Бестужевых гляделось идеальным в глазах высшего света. И даже брак с крестьянкой не нанес этой идеальности значимого урона.

А тут такое…

Скажут, что Ольгина невестка слишком уж кокетлива… легкомысленна… в лучшем случае лишь кокетлива и легкомысленна.

– Вспомни, ты и сама была молода… когда-то…

– Как и ты, дорогая. Но мы не позволяли себе… лишнего.

– Мы просто получили иное воспитание. Помилуй, что можно ожидать от этой девочки… Все же происхождение значит много…

Матрена Саввишна смеялась.

Громко.

Нет, Ольга не слышала ни смеха, ни шутки, которая так развеселила невестку. Но в том и не было нужды… Глупая девчонка забыла всякие приличия… и надо бы увезти ее домой, но…

Нельзя.

Найдутся те, кто усмотрят в этом раннем отъезде Ольгину слабость.

Или гнев.

– Не понимаю, как ты все это вынесла. – Теперь Стрижевская притворялась сочувствующей.

– Нам пришлось много работать…

…и предстоит еще больше. Но Ольга не сказала этого вслух. Все и так поняли.

Все прекрасное имеет обыкновение подходить к концу. И нынешний бал не стал исключением. Ах, Матрена не отказалась бы, чтобы длился он если не вечность, то еще час или два… три… пять… Ей хотелось смеяться, танцевать… Ах, скорей бы вернуться… не на этот бал, так на другой. Она готова жить там, перепархивая из одного дома в другой, наслаждаясь пьяной этой свободой. И превосходного настроения Матрены не способен был испортить мрачный вид супруга. Снова чем-то недоволен? Чем? Ей и знать того не охота…

Он заговорил первым, слава богу, дождавшись, когда же Матрена подымется к себе. А она спешила, потому как блекла радость под ледяным взглядом свекрови. И Матрена даже испугалась, что старая гадюка начнет отчитывать ее прямо в холле, при сонной прислуге… а то и ударит.

Веером.

Глупость, конечно, несусветная. Графиня – не сестрица Аксинья, которой случалось Матрену поколачивать, не веером, правда, но кулаками или скалкою, когда та под руку попадалась. Было сие давно и ныне казалось едва ли не сказкой, однако же было!