Екатерина Лесина - Проклятая картина Крамского Страница 41

Он заговорил первым, слава богу, дождавшись, когда же Матрена подымется к себе. А она спешила, потому как блекла радость под ледяным взглядом свекрови. И Матрена даже испугалась, что старая гадюка начнет отчитывать ее прямо в холле, при сонной прислуге… а то и ударит.

Веером.

Глупость, конечно, несусветная. Графиня – не сестрица Аксинья, которой случалось Матрену поколачивать, не веером, правда, но кулаками или скалкою, когда та под руку попадалась. Было сие давно и ныне казалось едва ли не сказкой, однако же было!

Как бы там ни было, ощущение радости исчезло, зато появилась вдруг усталость. Матрена с удивлением поняла, что с трудом на ногах держится. И ноги эти болят. И плечи. И шея. И голова. И во всем теле не осталось и косточки, которая бы не ныла…

– Матрена. – Супруг редко называл ее так, обычно обходясь ласковым – Матренушка. И значит, у нее вышло-таки вызвать его недовольство. – Нам следует поговорить.

Горничную он отослал, не подумав, что жене немедля нужна ее помощь. А девица, и думать нечего, поспешит наверх, уляжется спать… Матрене придется самой прическу разбирать, вытаскивая две дюжины шпилек…

– Говори. – Она уселась перед зеркалом, спиною к мужу, чтобы не видеть мрачного его лица.

И шпильки вытаскивала быстро, кидая их в шкатулку. Шпильки тихо звякали, и звук этот раздражал, но при том Матрена испытывала странное удовольствие от этого раздражения.

– Твое сегодняшнее поведение… недопустимо.

Ах, что еще ждать от него?

Скучный человек. И скучные же нотации читает… о том, что нельзя танцевать… нельзя говорить… нет, конечно, можно, но в то же время и нельзя. Он сам-то в своих речах не путается? А то вот Матрена совершенно запуталась между этими «можно» и «нельзя».

Он же все бормочет.

Руки за спину сложил… расхаживает по комнате… а у Матрены голова разнылась от речей этих бесконечных. И еще от непонимания, чего же именно он ждал. Не того ли, что Матрена весь бал простоит у стеночки, в тени какой-нибудь колонны, где обычно прячутся девицы из тех, кто излишне скромен или же некрасив.

Матрена вздохнула.

– Дорогой. – Она надеялась, что голос ее мягок и спокоен. – Прости, если я была неправа…

Конечно, она не была неправа, но сейчас проще согласиться.

– Но мне было так… весело… увлекательно. – Она смотрела снизу вверх, с печалью во взгляде.

– Они тебе лгут, Матрена…

– Кто?

– Все те, кто заверяет тебя в вечной дружбе… – Давид прикоснулся к ледяной руке жены. – И в том, что влюблен…

– Кто влюблен?

В ее голосе звучало удивление.

– Не знаю. Но всегда находится кто-то, кто уверяет, будто влюбился с первого взгляда… Это игра такая, Матрена. Одна из многих, принятых в свете… и ты, прости, слишком наивна. Этим людям нельзя верить. Лесть – их оружие…

Не понимает.

Он видит по глазам – она не понимает. Слушает, притворяется покорной, но в то же время думает, что она-то права… Никогда не выходившая из дома, достаточно искушена, чтобы отличить правду от красивой лжи.

И как быть?

Уехать.

Конечно. Завтра же уехать… в поместье, там он был счастлив. Матрена смирится. Будет недовольна, но… семейное счастье важнее балов? Не так ли?

– Уедем, – предложил Давид. Но жена, тихая и покорная жена, сумела выдержать прямой его взгляд и ответить:

– Нет.

…моя дорогая Амалия.

Пишу тебе, поскольку лишь ты способна меня понять. Да и кому еще я смогу пожаловаться, не боясь выглядеть при том смешным.

Моя жена…

Ты, наверное, слышала о ней. О Матрене Саввишне только и говорят, и не всегда хорошее, хотя, клянусь, она не давала мне поводов для ревности иных, нежели способна дать красивая женщина в обществе.

Мне не в чем ее упрекнуть, и все же…

Если бы ты знала, до чего тяжело выслушивать мне похвалы в ее адрес, если исходят они от мужчин. В каждом ныне видится соперник, а за словами его – намек, который я желал бы пропустить. Но порой намеки чересчур откровенны. Женщины же… Не мне тебе рассказывать, сколь умелы они в искусстве злословия.

Увы, моя матушка не стала исключением.

Ныне она, кажется, получает преогромное удовольствие, наблюдая за тем, как пытаюсь я защитить жену. И сама не упускает случая, чтобы сделать мне замечание, будто бы я виновен в том, что Матрена слишком красива, чтобы остаться незамеченной.

А она сама не понимает.

Или делает вид, что не понимает. Когда я прошу ее вести себя осторожней, она начинает упрекать меня в холодности и излишней подозрительности, которая донельзя ей досаждает. Стоит же заговорить об отъезде, как она ударяется в слезы. И даже напоминание о сыне нашем, по которому я бесконечно скучаю, как скучаю по дням, проведенным в уединении поместья, не способно образумить ее.

Что мне делать?

Я знаю ответ.

Ничего.

Я устал защищать ее имя… и до тебя, верно, дошли слухи о тех дуэлях, которые случались из-за моей несдержанности. Никто не пострадал, помимо моего самолюбия. Матушка полагает, что я слишком легкомысленен, и злится. Матрена… Она ничего не говорит, но по глазам ее видно, что ее будоражит сама мысль о дуэлях за ее честь. И думать не желает, что скоро от чести этой ничего не останется.

Что ж, следует признать, я слишком слаб, чтобы управиться со своею женой, потому остается мне – терпеть ее выходки, надеясь, что не пересекут они той черты, которая сделает наш брак невозможным…

…милая моя сестрица Аксинья.

Надеюсь, что с тобою все в полном порядке. Давече я отправила тебе сто рублей из денег, которые супруг мой в щедрости своей определил мне в содержание. Мыслю, не станут они тебе лишними, а потому полагаю свой долг перед тобою исполненным.

Мне вообще кажется, что если ты и вспоминаешь обо мне, то редко и недобрым словом.

Пускай. Меж нами никогда-то не было особой близости. И ныне пишу я единственно по дурной привычке, изжить которую не способна. Свекровь настоятельно рекомендует вести дневник, как делает она сама, но мне сие видится очередною блажью, и блажью опасной.

В этом доме не стоит доверять секреты бумаге, если, конечно, не собираешься отправить бумагу в камин, как я поступаю с письмами. А дневник… Подозреваю, что горничная моя с преогромным удовольствием сунет в него нос, не говоря уже о старой гадюке.

Если бы ты знала, Аксинья, как она меня утомила!

И дня не проходит без упрека… Все-то я делаю не так, неправильно… Ей просто завидно. Дни собственной ее славы остались далеко в прошлом, и поверь, мне многое рассказывали о том, как вела себя в молодости Ольга Бестужева. Не знаю уж, что из тех, устаревших сплетен, правда, но если есть хоть малая толика ее, то она не имеет ни малейшего права укорять меня.

Да, я весьма популярна, как принято говорить, но если сам господь в милости своей наделил меня красотой, то отчего же должна я скрывать ее? Милая Аксинья, если бы ты видела меня ныне! Ты бы не узнала свою младшую сестру. Я горю. Я пылаю. Я наслаждаюсь каждой минутой, проведенной вне дома. И пусть говорят, пусть шипят мне вслед, пусть плюют в спину, не видя иного способа выплеснуть свой яд, но то не омрачит моего счастья.

Я всегда знала, что создана для иной жизни.

Мое рождение в нашей семье – досадная ошибка, которую господь поспешил исправить единственным доступным ему способом. И ныне я живу именно так, как должна бы.

У меня множество друзей.

Давид, правда, утверждает, что из людей этих никто-то не является мне настоящим другом, но в нем говорит лишь ревность. Представляешь, дошло до того, что он затеял дуэль! И не одну! А свекровь выговаривала, что, мол, из-за меня его могут ранить. Будто бы я виновна в чужой глупости! Я ведь не столь наивна, как они думают, и понимаю, что верить можно не каждому. Тот же В. весьма и весьма настойчив в своих изъяснениях, он только и говорит, что о любви, о том, сколь я очаровательна, непосредственна… и не отказался бы от встречи в месте более уединенном.

Он мил, но я стараюсь не выказывать ему одобрения или же предпочтения, чтобы не счел он, будто я одобряю его поведение. Но он слишком самоуверен и нагл, чтобы моя холодность его отпугнула.

Есть еще Н. и Л., весьма настойчивы в своих ухаживаниях, которые донельзя раздражают Давида. Я просила не обращать на них внимания. Н. молод и искренне полагает себя влюбленным, даже предлагал мне сбежать, будто мне делать больше нечего. Он романтик и пишет чудесные стихи, но при том беден, как церковная крыса… Увы, я не готова расстаться с домом Бестужевых ради эфемерной любви.