Александр Горохов - Приговоренный к власти Страница 40

— Простите, пенсионер Ильин сидел во дворе весь день…

— Ильин не убийца! Убийца узнал, что Ковригин снова едет домой, и это было для него опасно. Он понимал, что Ковригин на этот раз может сообщить о случившемся в милицию, а следы убийства не уничтожены, и они наведут следствие на него, убийцу. Он обогнал Ковригина, спрятал труп в коридоре, но Ковригин снова почти застиг его на месте преступления. И тогда он запер его в кабинете, забросил туда газовый баллончик, и пока Ковригин возился с баллончиком и дверью — были уже сумерки, — мистер Икс, он же убийца, вытащил труп Авдюшко через заднюю дверь подвала во двор и забросил тело в ближайший мусорный бак. Я провел эксперимент — эту операцию можно проделать незаметно. До бака от дверей двенадцать метров, и более того — баки с двух сторон прикрыты гаражами. Расчет был простой — путч, впереди ночь штурма, что случится с Ковригиным, неизвестно, а потом…

— Все ясно, дорогой мой. Мы мыслим примерно в одном направлении. Так кто убийца?

— Мистер Икс.

— Это не ответ.

— Другого я не знаю.

— Знаете… И будьте осторожней, я ведь могу быть серьезным.

— М-м… Петр Петрович, мне кажется, что вы тоже знаете имя настоящего убийцы Авдюшко.

— Допустим, но хочу услышать от вас. Вы влезли в следствие, применяли незаконные методы, так что завершайте вашу работу.

Журавлев тяжело вздохнул и сказал обреченно:

— Убийца Вово Раздорский. Утром он позвонил Алику Латынину, а тот отказался идти в свою смену открывать видеотеку, поскольку лично для него самым главным было устремиться в центр Москвы, чтобы сражаться с ГКЧП. Раздорский решил поработать вместо него сам. Он пришел, когда Авдюшко устраивал погром и вскрыл сейф. Быть может, сперва просто в гневе собственника, не желая того, Раздорский схватил стамеску и ударил ею в ухо Авдюшко. А потом, когда увидел открытый сейф с деньгами и долларами, а рядом труп, понял, что товарищи не заподозрят его в краже денег, их могли похитить, и он, по-моему, от повышенной жадности даже собирался вывезти оставленную аппаратуру. А еще ему надо было помелькать на глазах Ковригина и Алика Латынина, чтобы создать себе алиби. Отсюда все эти метания и путаница.

— Неплохо, Александр Степанович, совсем неплохо. Вы молоды, можете пойти на юридический, и, быть может, из вас получится выдающийся следователь. Во всяком случае, по моим подозрениям, России хорошие следователи в ближайшие годы очень и очень понадобятся. Но! Но! Венец следствия — это задержание и предание его суду. Как насчет этого?

— Никак.

— Вот и у меня никак. Где Владимир Раздорский?

— Не знаю. Честное слово.

— А я знаю. Владимир Раздорский второго октября прошлого года выехал в деловую поездку в Германию, откуда и не вернулся по сей день. И полагаю, что не вернется.

Журавлев помолчал, потом сказал задумчиво:

— Да… М-м… Не вернется. Жить за рубежом было его детской мечтой… А тут еще деньжат поднабрал, рубли обменял, доллары в кассе фирмы подгреб. Да, он, пожалуй, не вернется. У него там и родственники какие-то есть. Не вернется.

Следователь весело, но не скрывая иронии, улыбнулся.

— Так что, дорогой мой коллега, следствие закончили?

— Закончили. Пора выпускать безвинно пострадавшего на свободу.

— Это кого?

— Ковригина Алексея Дмитриевича.

— Выпустим. Годика через два.

— Это как? — опешил Журавлев.

Следователь глубоко и тяжело вздохнул.

— Дорогой коллега. Вместо того, чтобы тратить гигантские усилия на доказательства невиновности вашего друга, тратить время и, судя по всему, деньги, вы бы лучше побольше доверяли своим правоохранительным органам. Невиновность Ковригина была доказана достаточно быстро. Невиновность в этом деле. И если б вы вместо своей суеты попросту подошли и спросили, как идут дела, то вам бы ответили, что Ковригину Алексею Дмитриевичу давным-давно уже инкриминируется… демонстрация на ночных сеансах порнографической продукции, то есть видеофильмов аморального содержания. А это пока — уголовно наказуемое деяние. Вину свою Ковригин признал полностью, чистосердечно раскаялся, все взял на себя, заявил, что Латынин и Раздорский не знали, что ночами он показывал «порно». Отвечает один. Свидетелей этих видеосеансов мы набрали около сорока человек и можем набрать еще больше, но достаточно и того. На днях следствие заканчивается формально, так что дело будет передано в суд.

— Лихо, — еле выговорил Журавлев. — Зачем же вы слушали всю мою ерунду?

— Слушал, потому что это не ерунда. Гимнастика ума никогда не помешает. А потом, вы были столь настойчивы, что не хотелось вас обижать.

— Значит… Два года?

— Да. За эти видеотеки с порнухой решили взяться. Он попал, что называется, под кампанию. И героические действия в период путча его не спасают. Кстати, эти действия никто не может подтвердить. Мы работали в этом направлении, но впустую. Ни документов, ни свидетелей, и даже не доказано, что в дни августа он был у Белого дома. Да и несущественно это.

— Редко я чувствовал себя таким дураком… — вяло улыбнулся Журавлев.

— Ничего, — подбодрил следователь. — У вас еще вся жизнь впереди.

Журавлев простился со следователем и вышел на улицу. В душе он чувствовал полную опустошенность, словно бежал-бежал к поезду, а все равно опоздал, и второй будет очень не скоро. Вот и торчи на перроне балда-балдой, не зная, кого винить в своих неудачах.

Он почувствовал, что очень голоден, и поспешил домой, где после плотного ужина сообщил жене Зинаиде, что Лешка Ковригин сядет за убийство. Ему казалось, что сесть за такое страшное преступление все же лучше, чем за такую грязь, как порнобизнес.

В марте из Хабаровска дозвонился Алик Латынин — он гастролировал там в оркестре под крылом популярнейшей рок-звезды и ненавидел эту пошлую звезду всей своей романтической душой.

Почти через всю страну Журавлев прокричал ему в трубку, что Лешке на суде дали два года, и это еще хорошо. Алик с ним согласился — да, хорошо, что хотя бы так. Два года перетерпеть можно…

Они не учитывали того, что Лешке уже в лагерях сперва добавят срок за скверное поведение, но потом немного скостят за примерный труд.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЕЩЕ ОДИН РЫВОК…

Муж Ларисы никогда не возвращался с ночных дежурств раньше десяти утра, но Лешка покидал свою подругу около восьми, чтобы ненароком не нарваться на никому не нужные неприятности.

Он уже оделся и наклонился к кровати для прощального поцелуя, но Лариса остановила его движением руки и сказала:

— Подожди. Присядь на минутку. По-моему, нам надо на этом закончить наши отношения.

— Что так? — спросил он спокойно и присел на кровать.

— Отношения потеряли смысл и радость. В марте, когда ты вернулся из заключения злой, одинокий и разбитый, ты был в общем-то жалок и растерян. Тебе было некого любить и ты любил меня достаточно искренне. Я тоже была к тебе неравнодушна. Но теперь не март, а уже май. Ты стал другим, да и я уже по-иному смотрю на вещи. Нам стало скучно друг с другом, Леша, а я этого не люблю. Ты прочухался, ожил, да и то сказать, по большому счету, что тебе за дело до замужней бабы, к тому же старше тебя на добрых десять лет. Скажи мне «спасибо» и уходи. Совсем уходи.

Лешка посмотрел в ее спокойное лицо, потом, не вставая с кровати, окинул взглядом уютную чужую спальню, куда через несколько часов вернется ее законный хозяин, снова посмотрел в глубокие глаза женщины и сказал:

— Спасибо.

Он поднялся, подхватил ветровку и вышел из квартиры, мягко прикрыв за собой дверь.

Утро в Москве разгулялось свежее, радостное, с легким счастливым возбуждением, потому что до великого Праздника оставалось всего несколько дней, а готовились к нему чуть не несколько лет. Тут и там, в витринах, киосках и просто на стенках попадались цифровые сочетания «1945–1995» — пятьдесят лет Празднику Победы. И что бы сегодня ни творилось на Руси-матушке, к этому священному дню готовились все, как бы к нему ни относились.

Торопиться Лешке было решительно некуда — никакие дела и заботы его не отягчали, времени было сколько угодно, а настроение — прозрачное и бездумное, чего не замечалось уже долгое время. Из Замоскворечья, где он проснулся, он решил дойти до центра пешком, хотя и в центре ему нечего было делать. В кармане оставались последние десять долларов, подаренные Алькой, и всякая отечественная купюра, в которой Лешка еще плохо ориентировался — пока отсутствовал, жизнь фантастически вздорожала, и он никак не мог привыкнуть ни к новой шкале цен, ни к непонятной стоимости денег.

«Обменяю доллары и уеду к папаше, — решил он. — Девятого числа посидим с ним по-семейному, а десятого будем сажать картошку на его садово-огородном участке, говорят, что это самый удачный срок для посадок».