Алексей Биргер - Похоронное танго (Богомол - 6) Страница 41

В сон мне - желтые огни,

И кричу во сне я:

"Повремени!.. Повремени!..

Утро мудренее!.."

Но и утром все не так,

Нет того веселья,

Или куришь натощак,

Или пьешь с похмелья!..

Ох, разогнался я, всю песню на одном дыхании прошел, а они и впрямь слушают, внимательно так. И я уж к концу прилетел, у самого хрипота в голосе режется:

Вдоль дороги лес густой

С Бабами Ягами,

А в конце дороги той

Плаха с топорами!

Кони гривой машут в такт,

Медленно и плавно,

Вдоль дороги все не так,

А в конце подавно!

И ни церковь, ни кабак,

Ничего не свято!

Нет, ребята, все не так,

Все не так, ребята!

Можете говорить, что и без меня эту песню знаете, и что незачем её лишний раз так подробно напоминать, только я ведь для собственного удовольствия пропеваю заново - душевные слова и музыка, правильные, так бы пел и пел.. И хрипотцы бы подпускал как положено.

- ...Вот, - сказал я. - Так Владим Семеныч на все времена написал, царствие его душе Божие, и дай ему Бог!

И одним махом полную стопку хватанул.

Тут Зинка вмешалась:

- Ладно, Яшка, народ поднапрягли, теперь давай что-нибудь подушевнее, поплавней да лиричней.

Я подумал секунду, да и вывел, из нашего старого, про то, что

Спускается солнце за степи,

В степях золотится ковыль,

Кандальников звонкие цепи

Взметают дорожную пыль...

Допел до конца, и тут Гришка прогудел:

- Ну, хватит, батя, нагнал тоску! Давай повеселей что-нибудь. "Коробушку", что ли.

Я и толканул "Коробушку", с такими переборами, что хоть в пляс пускайся:

Эх, полным-полна моя коробушка,

Есть и ситцы и парча,

Пожалей, душа моя, зазнобушка,

Молодецкого плеча!..

И потекло, и пошло, песня за песней, пока все для меня опять мешаться и путаться не началось, я-то ведь себя не обижал, компанию музыкой потчуя. Ну, иногда песни разговорами перебивались, так и глухая ночь накатила, и сидели мы в этой ночи, будто единственные люди, в целом свете оставшиеся.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Вот этот момент, тьмы сгустившейся, его, по-моему, все уловили, потому что миг тишины за столом настал, как я с очередной песней умолк, будто каждый о своем призадумался, и даже Татьяна, гляжу, малость потемнела в выражении лица, что-то сквозь её улыбчивость вылезло, что ей душу томило. Словом, такая вот пауза наступила, про которую кто говорит "тихий ангел пролетел", а кто "мент родился". Ледяная пауза.

И Татьяна головой мотнула, вроде как нехорошие мысли отгоняя, и спросила:

- А что, дядя Яков, кроме слезного или напористого, другого ты не знаешь? Я имею в виду просто веселого, озорного? Неужели деревня разучилась частушки петь?

- Да куда там разучишься? - сказал я. - Тут жизнь такая, что только частушками и посмеиваемся. Вон, помню, при меченом появилось, - и я пропел:

Показал мне милый в койке

Новое движение,

Милый думал - перестройка,

А вышло - ускорение!..

- Так что, - сказал, - завсегда пожалуйста. У нас и свои хохмы есть, местные, и общероссийского немало в запасе держим... Эх, говори, душа, разговаривай, Рассея!

И я стал выдавать частушки одна за другой, какие на ум приходили.

Ну, что я там пел? Всякое-разное, говорю, и новое, и старое. Ну, хотя бы это, с советских ещё времен:

Сидим милый на крыльце,

Моет рожу борною,

Потому что пролетел

Ероплан с уборною!..

Или, вот еще:

Я в Тамбове родилась,

Космонавту отдалась.

Ух, ты!.. Ах, ты!..

Все мы космонавты!..

Гляжу, встряхнулся народ. Где-то на десятой или двенадцатой частушке встряхнулся, повеселел. Так-то скажу, мы почти трезвые сидели. Витание, конечно, пошло, но ровное такое витание, стойкое, не лопался никто воздушным шариком. Когда под хорошую закуску пьешь, то разве что щеки подрумянишь, а под стол не свалишься. Да еще, я вам скажу, музыка просто на удивление мозги проветривает. Я уж не раз замечал: где гармонь есть или гитара, и песни при этом на общество ложатся, там вдвое медленнее народ косеет. И Татьяна, я подмечаю, плечами чуть выпрямилась, будто груз какой с себя стряхнула, и море в её глазах просветлело. Не то, чтобы солнечным сделалось, нет, а вот так просветлело, как бывает, когда море утопленника из себя отдаст и вроде того, что спокойней ему становится. Хищное такое просветление: мол, я свое дело сделало, теперь вы своих мертвецов хороните, мне они ни к чему, я не на рыбий корм его брало, а приласкать, только он моей ласки не выдержал. Я-то откуда все это представляю? На море я раз побывал, давным-давно еще, лет двадцать с лишком назад, когда бровастый над страной правил, водка и кофе все время дорожали и колбасные поезда между нами и Москвой бегали, зато билет в Крым стоил чуть не меньше пятнадцати рублей, да и сам Крым заграницей не был.. Вот мы с Зинкой раз и намылились, за всю жизнь, понимаете, единожды спутешествовали, если, конечно, поездок в Москву не считать, и прибыли, и в какой-то халупе там устроились, а как к морю вышли, я так и ахнул. Я, конечно, знал, что это такое, по фотографиям и кино - да что там, в наш-то век любые моря и океаны по телевизору видишь, и глубины подводные, и бури, и штили. И, все равно, в натуральном виде, перед глазами, в натуральную величину, оно совсем другое впечатление производит. Вот мы и купались, и загорали, в свободное местечко на пляже будто угри ввинчиваясь, а я ещё свои променады совершал: по набережной бочки на колесах стояли, с разливным портвейном массандровским, и стоил он... сейчас все цены в голове путаются, так что, может, и совру, но в памяти осталось, что чуть не десять копеек стакан, немногим пива дороже. Может, и какая другая цена была, но что сущие копейки - факт. Вот и примешь по стаканчику в разных концах набережной, а потом стоишь, и на море смотришь. И как солнце в него опускаться начнет, огромным золотым колесом, и все море будто в расплавленное золото на время превращается - так это ж вообще никакими словами не передашь, красоту такую. А как шторм заколышется, и барашки побегут, и легкие лодки запрыгают, и только военный корабль совсем вдали будет недвижно стоять, волны о себя расшибать, на закипание вод плюя, так сразу эту силу почувствуешь... Нет, надо сказать, с утопленниками я там не пересекался. Иногда представлял себе, как это на море быть может, и оторопь брала. Но утопленников я у нас на Волге нагляделся, я ведь вам говорил. Каждый год по нескольку человек у нас тонет. Ведь Волга, она река такая, по силе и по волне в бурную погоду иному морю не уступит. И тут шутки плохи, и если кто, задурелый, в такую волну на лодке гребной пойдет, или пьяным полезет сети выбирать и в сетях запутается, тут уж быстро может быть песенка спета. И вот тоже, я замечал, вода большая, она со своим характером, и Волга в особенности уж точно как женщина себя ведет. Кого-то сразу на берег выбросит, кого-то так никогда и не найдут. Будто, действительно, кого-то, кто ей до лампочки, она на корм рыбам берет, а в кого-то влюбляется, и смыкает в своих объятиях, и целует влагой губ своих, и невдомек ей, что человек такого поцелуя не сдюжит, вот и разжимает она растерянно свои руки-водовороты, в которых и лед, и жар, все перемешано, и на песок у бережка добра молодца кладет: возьмите, мол, я живого человека хотела, любовника страстного, а мертвый и холодный он мне без надобности. И так тысячелетиями тянется, и все она влюбляется и губит выбранных в полюбовники, и все ей кажется, что не в ней дело, а в чем-то другом, и что вот следующий уж точно на её поцелуй ответит.

И вот такое море заплескалось у Татьяны в глазах: море, которому вовек в толк не взять, почему его поцелуй смертоносен, и которое вздыхает с облегчением, увидев вдруг, что есть кому поцелуй подарить, и лучик солнца, сквозь тучи брызнувший, перехватывает, и нежит в себе...

Стоило бы мне тогда этому наблюдению больше внимания отвести, но куда там, в разгар-то пирушки.

И, может, оттого, что про утопленников подумалось, и вспомнились эти пушкинские стихи, конечно, про "Прибежали в избу дети, Второпях зовут отца: "Тятя! тятя! наши сети Притащили мертвеца"..." - от всего этого и старая переделка вспомнилась, на частушечный лад, ведь пушкинские стихи хорошо на частушечные перепевы ложатся. Я эту переделку ещё от родителей знал, вот и сбацал теперь:

Прибежали в избу дети,

Второпях зовут отца:

"Тятя, тятя, в сельсовете

Выдают по два яйца!"

"Врете, врете, бесенята,

Заворчал им с печки дед,

В сельсовете только члены,

А яиц давно уж нет!.."

А и правда, родители сказывали, когда коллективизация шла, все подчистую из изб выгребали. В деревне - и яичка было не найти, и стакана молока... Мол, в тридцатом году у кого обретался запасец картошки на зиму, хоть какой-никакой, хоть с гнильцой, тот и счастливым почитался. А так, и с голоду пухли, и кто понравнее да позажиточней был, те эшелонами в Сибирь отбывали. У нас, правда, такого голоду не было, как в некоторых местах. Рыба - она всегда рыба, её ж и впрок заготовить можно, и подо льдом ловить. Да и поскольку рядом начальственные дачи ставили, то на какую-то округу дышать давали, чтобы начальство совсем голодных рож не видело. Ну, а народ все равно веселился и ерничал, и вот такие брехаловки сочинял.