Николай Черкашин - Опасная игра Страница 42

— Я, я во всем виновата, — рыдала она у него на груди. — Я в то утро читала ему сказку Чуковского «Телефон»: «мой мальчик, мой зайчик попал под трамвайчик и ему перерезало ножки». Это ж надо такое написать! Я сама напророчила, накликала беду. Не надо было читать! Не надо!

Они провели вместе еще одну ночь, а утром поехали в больницу. Герман убедил ее, что у Радика еще есть шанс в жизни, что еще не все потеряно, он сам займется крохотным инвалидом. Через десять дней они забрали его из больницы домой, в двухкомнатную квартиру на Солянке, и стали жить вместе.

Герман поступил в медицинский. Существовали очень скромно — на студенческую стипендию и аптекарское жалованье Галины Сергеевны, которая, хотя и работала в Четвертом Управлении, в «кремлевской аптеке», получала не намного больше рядовых фармацевтов. Герман охотно возился с мальчиком, учил его работать руками так, чтобы возмещать утраченные ноги; к десяти годам тот висел на руках и передвигался по висячим трапам, сеткам, трапециям с ловкостью мартышки. Он и походил на маленькую обезьянку, когда сидел на плече студента во время прогулок. Герман приспособил ему на грудь спиннинговую катушку и научил спускаться по леске с балкона их третьего этажа. По ней же он мог и подняться в дом, минуя лифт и лестницу, облюбованную злыми котами.

Однажды студент, навещавший иногда и свою «внебрачную тетушку», Валерию Валерьевну, вернулся от нее со щенком сенбернара. Бастинда принесла добрый приплод и ВэВэ раздавала «внеплановых» щенят всем, кто только брал.

С появлением в доме Арса Радик обрел нечто большее, чем веселого друга, скрашивавшего его одиночество в безлюдной днем квартире, он получил со временем неожиданное, но замечательное средство передвижения — четыре быстрых собачьих лапы вместо потерянных ног. Старожилы многоподъездного серого доходного дома на Солянке и сейчас еще помнят степенно шествующего по двору сенбернара, несущего на себе крохотное тельце безногого мальчугана. Пес слушался своего всадника с полуслова. Ложился, когда Радик влезал на него, мчался, когда тот командовал «вперед!», и даже перепрыгивал с ним через канавы в Серебряном Бору… Потом, когда он сдох от старости, был выращен новый Арс.

Галина Сергеевна ушла из жизни, сама того не желая: умерла от разрыва сердца, узнав, что в лекарстве, которое она готовила для Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Никиты Сергеевича Хрущева, допущена по ее вине опасная передозировка. Лекарство, по счастью, не успело дойти до главы партии и правительства, а младший провизор схватилась за сердце. Это произошло, когда Герман заканчивал пятый курс. В тот год грянула еще и денежная реформа. Потомок великих химиков, оставшись с безногим мальчишкой на руках, огромным псом, с прозябающей в Караганде матерью, отчаянно нуждался в средствах. Требовала расходов и собственная биохимическая лаборатория, непомерно разросшаяся в дачной комнатенке. К тому же, спустя месяц после похорон Галины Сергеевны, дачный комендант распорядился очистить в три дня служебную жилую площадь. Герман возненавидел их всех — от коменданта-завхоза до генерального секретаря, кичливо величавших себя советской властью; возненавидел власть, отнявшую у него отца, невенчанную жену, стены родительского дома, неумную, самохвальную бездушную власть. Мысль взять у нее свое, если не силой, то хитростью отобрать то, что ему причитается по природе и справедливости, пришла ему в голову едва ли не теми путями, что и основателю этой слепой и жестокой системы, лежавшему в персональном морге перед ГУМом. А как сделать это, открылось в очереди, стоявшей в сберкассу на обмен купюр. Радик поддержал его план и охотно втиснулся в старенький саквояж. Саквояж Герман «забыл» под столиком в кассовом зале перед самым закрытием сберкассы на обед. Эта первая их криминальная операция была разработана совершенно дилетантски, но как чаще всего новичкам везет на бегах, так повезло и им: именно в тот раз операторши, уходя в давно облюбованную «пельменную», поленились убрать наличность в сейф. Радик, выбравшись из саквояжа, едва затихли голоса кассирш, хватал только пачки со сторублевыми банкнотами. Он успел переложить в припасенный полиэтиленовый пакет всего пять пачек, как в дверях заскрежетал ключ. Сжавшись в комочек, безногий лилипут накрылся газетой. Рассеянная кассирша пробежала мимо него, схватила забытую сумочку и торопливо закрыла дверь. Радик не стал больше искушать фортуну, вернулся в свой саквояж и затаился до открытия сберкассы. Потом, когда в зал хлынул настоявшийся перед входом народ, Герман вытащил из-под столика увесистый саквояжик и исчез в уличной толпе. Дома они подсчитали добычу: в каждой пачке было по сотне новехоньких, еще пахнувших гознаковской краской сторублевых банкнот. Пятьдесят тысяч рублей! После двадцатипятирублевой стипендии, на которую они жили последние три месяца, эта сумма показалась им сказочным состоянием. Герман купил себе наконец зимнее пальто, а Радику сшили на заказ комбинезончик из собачьей шкуры. Вывернув его шутки ради мехом наизнанку, он стал похож на шуструю диковинную зверюшку, так что даже Арс его поначалу не узнал и долго, к великой потехе обоих, обнюхивал. Арсу, кстати, тоже перепало — его перестали кормить сухарями, а каждое утро ставили перед ним полную миску овсянки с накрошенной ливерной колбасой.

Сразу решился вопрос и с дачей. Комендант, спрятав в карман три сотенные бумажки, немедленно выдал ключ от комнаты и шутливо предупредил:

— Вы только там в своей лабалатории самогон не гоните. А если будете гнать, меня первым зовите. Пробу сниму. Хе-хе…

Лабораторию он пополнил собственным термостатом, муфельной печью, — всем, что требовалось по ходу экспериментов. Теперь он работал не с дачными крысами, а с кроликами и морскими свинками, за которыми раз в неделю ездил на Птичий рынок. Более того, за небольшую мзду служитель институтского анатомического театра позволял ему уносить с собой срезы человеческого мозга. Через год фанатической работы по вечерам и воскресеньям Герман получил первые миллиграммы бетапротеина — вещества, открыть которое Ольштинскому-старшему помешал ночной арест…

Глава четвертая

РЫК ВОЖАКА

Утром обитателей подземной камеры разбудил гул и лязг кухонного элеватора. На фибровом подносе дымился бачок пшенной каши и три куриных окорочка. Это было последнее мясо, которое Еремеев отправил в рот. С этого дня он стал убежденным вегетарианцем.

Сразу же после завтрака вчерашний санитар, по кличке Шарпей, развел их на работы. Первым делом они заглянули в бетонный отсек с красной пятеркой, намалеванной на железной двери. Еремеев легко определил в ней предоперационную. Сама операционная находилась, как видно, за матовой стеклянной перегородкой. Здесь работал кондиционер и дышалось значительно легче, чем в их камере.

— Посидим пока, — присел Шарпей на кушетку, застланную рыжеватой больничной клеенкой. Они были вдвоем, и Еремеев рискнул завести разговор, который продумал ночью.

— А женщин здесь держат?

— В обслуге, кроме Анастасии, никого нет. Даже повар мужик.

— А не в обслуге?

— Ну, только те, которые как клиентки.

— И часто они попадают?

— Не. Все больше мужчины. Ты поменьше спрашивай, вообще-то. Дольше проживешь, — мрачно посоветовал Шарпей и собрал на лбу мясистые складки, из-за которых и получил прозвище. Еремеев достал портсигар, оставив «листик» в кармане, взвесил его на ладони.

— Чистое серебро.

— Дорогая штукенция.

— Хочешь подарю?

— Подари.

— Держи!

— Спасибочки.

— Узнай только одну вещь, и больше ни о чем не буду спрашивать. Пропала у меня подружка — Карина Табуранская. Не проходила она через вашу контору?

Шарпей снова взморщил лоб.

— Вообще-то, у шефа живет герла какая-то. А как звать… Узнаю. Спокуха-дункель. Сегодня же скажу.

Открылась стеклянная дверь, и из операционной руки в резиновых перчатках вытолкнули каталку с ничем не накрытым телом. Еремеев с трудом узнал вчерашнего бомжа. У него был трепанирован череп и вскрыта полость живота.

— Кати за мной! — распорядился санитар и зашагал по коридору. Он распахнул перед каталкой дверь с номером семь, и Еремеев увидел Максима в черном прозекторском фартуке. Тот стянул труп на мраморный стол и принялся ловко орудовать ножом, срезая мягкие ткани. Куски мяса, печень, сердце, легкие небрежно он швырял в цинковый раструб электромясорубки, затем нажал пусковую кнопку и в подставленную банную шайку с надписью «для собак» полез фарш. Рядом стояла пустая — с пометкой «для нутрий».

Еремеев в свои сорок пять полагал, что он прошел через все огни, воды и медные трубы, но тут его замутило, как первокурсника в анатомическом театре.

— Вези, давай! Дальше самое интересное! — подбодрил его санитар, и Еремеев покатил тележку, стараясь не смотреть на обтесанный костяк.