Екатерина Лесина - Райские птицы из прошлого века Страница 43

Я снова перестал владеть собственным телом. Я двигался по ее указке, старческим шаркающим шагом приближаясь к камню.

– Не надо… не надо… – бормотал профессор.

Он сел на пол и спрятался за крышкой саркофага, вцепившись в нее обеими руками.

Я поднял руки и вытащил камень, который сидел в когтях чудовища неплотно. Зажмурившись, я ждал грохота, треска, шипения песка, засыпающего оскверненную гробницу, но слышал лишь звон колокольчиков.

Камень в моих руках оставался холодным.

– Ну же, – подзадорила Ольга. – Давай! Тебе ведь интересно? Тебе интересно!

А не ударит ли она в спину, пока я буду пялиться в синюю стекляшку, которая не больше, чем часть обмана. Не существует драгоценных камней подобного размера.

Но отступать я не умел.

Под руку попалось нечто, напоминавшее двузубые вилы на массивном древке. И зубья были изогнуты таким образом, что верхние части смыкались, а середина раздувалась, образуя некое подобие оправы. Стоит ли говорить, что камень сел в оправу точно и прочно.

Для древка же обнаружилось отверстие рядом с факелом.

Все-таки я не решился повернуться к Ольге спиной и велел:

– Отойди.

– Гонишь? Уже? Что ж, я смиряюсь. Но ты смотри! Хорошенько смотри!

Я наклонил лицо к синему стеклу. Его сияние ослепило, но лишь на миг. Потом в синеве, яркой, словно украденной у неба, проступили очертания.

Конечно же, мне было известно об обычае египтян прятать правителей в несколько саркофагов, которые вставлялись один в другой. И тело лежало в надежных этих оболочках тысячелетиями. Однако в этом каменном гробу не было ничего, кроме мумии. И была она обыкновенна – невзрачна, грязна. Этакий огромный не то свиток папируса, не то кокон, изрядно запылившийся и поутративший всякую величественность, если, конечно, он обладал ею.

Я слышал о той чудесной находке Картера и Карнарвона, о которой сейчас только и говорят. По-моему, она не столько выведет египтологию на новый уровень, сколько породит еще одну волну безумцев, жаждущих открытий и всемирной славы.

Как знать, вдруг кому-нибудь удастся повторить и путь Ольги?

Тогда он предстанет перед глазом бога…

Я смотрел в синеву, пока глаза мои не начали слезиться, пока свет, излучаемым камнем, не достиг моего мозга и не выжег на нем клеймо, одно из тех, сложенных из тысячи завитушек клейм, которыми отмечены все вещи в этом месте.

И лишь тогда мумия встала.

Не было в ее движениях ничего судорожного, неестественного. Она села, положив руки на края своего чудовищного гроба, и повернулась ко мне. Ее лицо проступало сквозь слои бинтов, но пока оставалось незнакомым.

– Ты лжешь, – сказала она мне.

– Нет, – ответил я, прежде чем удивился тому, что разговариваю с мумией.

– Мертвецы мертвы. С ними нельзя разговаривать. Оглянись, мальчик. Не бойся. Здесь никто не тронет тебя. Что ты видишь?

Ничего.

– Ты хочешь остаться слепым? Ты и вправду хочешь остаться слепым?

Костлявая рука этого ужасного существа дотянулась до меня и вцепилась в глаза, как будто желала вырвать их.

– Отпусти!

– Нет, – ответила мне мумия знакомым голосом. – Уже поздно.

Я пытался вырваться, я бился, отталкивал от себя саркофаг, камень, само место. И оно, поддаваясь моим усилиям, изменялось. Я видел в нем тысячу других строений. Заполненный светом зал со старцем, в чьих руках бьется огненное сердце Ашшурбанипала. Чудовищный храм луны и его жреца. Гранитные башни замка, в котором обитал сам Дьявол. Пустой дом с потайной комнатой, где пряталось существо, потерявшее разум, и несчастные его жертвы. Тварь на крыше. И голубей из ада.

Хлопанье крыльев оглушило меня.

– Не понимаю! – воскликнул я, голосом стремясь нарушить заклятие. – Что это?

– То, чего не существует, – было мне ответом. – Тебя тоже не существует.

– Ложь!

– Ничуть. Подумай сам, – видения отступили, но теперь я видел ее лик – лик Эстер Гордон, матери Роберта. – Маленький мальчик, который живет совершенно один. Который свободен так, как не бывают свободны дети. Который имеет родителей, но меж тем эти родители не докучают ему заботой.

– Это ничего не значит!

Она отпустила мои глаза, но я ослеп, не видя ничего, кроме нее.

– Ты помнишь лицо своей матери? А имя своего отца? Нет. Знаешь почему? Потому что их тоже никогда не существовало. Их выдумали, милый…

– Неправда!

Я ведь помнил… Что? Присутствие? Еду, которая всегда была, но появлялась словно бы из ниоткуда. Огонь, который иногда приходилось разводить самому, но чаще всего он уже горел к моему приходу. Одежду. Книги.

И смутные тени где-то на самом краю дома.

– Выдумали. Многие дети сочиняют истории о друзьях, которых не существует. Но ты… твое время истекло. Тебе пора уйти.

Она обняла меня, как обнимала собственного сына. И я не ощущал ни запаха тлена, ни характерного аромата благовоний, которыми наполняли мумии, ничего.

– Я есть!

– Тебя нет. Ты – фантазия. Оглянись теперь.

Я стоял в собственном доме, который помнил хорошо, каждый предмет, и эту старую лампу, и скатерть кружевную, и кресло, и камин, и… Как возможно, что всего этого нет?

– Колдовство! – ответил я ей, уверенный в собственной правоте. – Ты околдовала меня!

– Зачем?

– Затем… чтобы отнять у меня…

– Отнять что? Что ты есть такое, несчастный мальчик? Молчишь? Но я отвечу за тебя. Ты – это Роберт. Его желания, его мечты. Ваш общий детский враг, который был побежден? Я помню, как Роберт пришел домой. Рваная одежда, грязь, кровь… Если бы ты знал, как я испугалась. А он взахлеб рассказывал о новом друге, не понимая, что тебя нет. Поверь, я ходила в лес, искала дом, желая убедиться, что он вообще существует. Я была и на берегу пруда, куда Роберт убегал, не в силах терпеть насмешки. Шалаш из веток, костер, удочка… обыкновенные мальчишеские игры. Если бы не ты. Ты беспокоил меня. Я постоянно думала лишь об одном – неужели мой мальчик сумасшедший? Но нет. Просто он был так одинок. Он придумал тебя. Придумал дом, заброшенный особняк с таинственным прошлым… Ты помнишь сказки бабушки Элайзы? Кошмарная женщина. Она заразила тебя своими историями.

– Я не знаю, кто такая Элайза!

– Неужели? Подумай хорошенько. Вспомни.

Огонь. Камин с черной решеткой. Каждое утро решетку начищают, но она все равно остается черной. Тяжелое кресло, от которого остались следы на ковре. Ноги в деревянных башмаках. Башмаки охватывают ступню, словно колоды. Темное платье. Темные руки, которые вечно пребывают в движении.

Бабушка вяжет. Она цепляет нитку на острие спицы и втягивает в петлю, чтобы петлю же затянуть. Ее рукоделие бесконечно, и Роберту видится в том языческий ритуал, часть которого – сказки.

О старом-старом доме, который был построен еще до Гражданской войны. О людях, в нем живших. О том, что были эти люди жестоки, и однажды Провидение отплатило им за эту жестокость.

Язык Элайзы Генри Говард столь же ловок, как ее руки. Он выводит петли истории, всякий раз наполняя ее новым смыслом, новым рисунком.

– Именно. Откуда тебе знать о нем? – интересуется та, которая явилась по мою душу. И спасительный ответ рождается в голове:

– Роберт рассказал!

Он ведь тоже замечательный рассказчик и всегда говорит так, что начинаешь не просто верить в эти истории – видеть их. Вот я и увидел Элайзу его глазами, его словами. Разве это преступление?

– Я была против того, чтобы Роберт общался с Элайзой. Эта старуха все никак не могла умереть! Она знала, что поправиться уже не может, но продолжала жить. Она докучала мне! Она всегда ненавидела меня и, видит Бог, нам обеим лучше было бы не встречаться. И вот от ее безумных историй Роберт заболел. Он болел очень серьезно, и я боялась, что он умрет… он метался в лихорадке и говорил о тебе. А потом говорил за тебя. И я сама стала разговаривать с тобой, убеждать, что тебя нет. Но разве ты послушал? Ты убежал от меня, Мэт. Ты исчез, как будто тебя не было.

Я был.

– Неправда. Даже сейчас, милый, оглянись, подумай сам, до чего нелепым все это выглядит. Чудаковатый профессор, его жена, которая тебя пугает, легенда об утраченном глазе бога, храм посреди пустыни, сокровища… Это так похоже на одну из историй Роберта. Или на все истории сразу? Не спеши отвечать. Подумай хорошенько. Вспомни.

Она и сейчас повторяет это, стоя за моей спиной. Но я существую! Я сижу и вычерчиваю лиловым странную историю моей жизни. А когда рука устает писать, заряжаю лист в машинку. С ней сложно: буква «н» почти стерта. Пиши я рассказ для журнала, одного из тех, с которые кормят американцев волшебными небылицами, мне пришлось бы дорисовывать букву вручную. Это очень муторно и совершенно бессмысленно.

Но я вижу ее, полустертую, выделяющуюся среди прочих букв этой своей серостью. Если смотреть издали, то в словах буквы нет, а есть пробелы, как от больных зубов.