Екатерина Лесина - Райские птицы из прошлого века Страница 44

Разве такое возможно выдумать?

Или взять старенькую мою машинку, которая весьма тяжела и неудобна в обращении. Она клацает и скрежещет, зажевывая лист за листом, протягивая их меж резиновых валиков и выпуская уже измаранные. Машинка привыкла к крепкой руке.

Она немного ревнует меня к чернильнице, но смиряется. Тем паче что я брезгую касаться серебряной голубки. И она реальна! Металл, местами сияющий, местами потемневший. Рисунок перьев. Острый клюв и выпученные некрасивые глаза, которые видятся мне живыми. И я постоянно поворачиваю голубку прочь от себя, но она умудряется встать на прежнее место.

Мои сигары. И виски, от которого во рту долго держится горечь. Моя фетровая шляпа. Запонки. Галстук – я купил его за двадцать долларов, и поверьте, это чертовски хороший галстук.

Та, которая за спиной, смеется и говорит, будто бы галстук не стоит и двух баксов, но что она понимает? Это ее нету! А я есть. Я собираюсь выйти из дому, сесть в машину и позволить маленькому кусочку свинца разорвать мою голову в клочья.

Так отчего мне врут, будто бы меня не существует?

Прошли годы, но те слова все еще причиняют боль.

– Посмотри, – шептала Эстер Гордон, дотягиваясь до меня, сквозь время и расстояния, заражая своей чахоточной немощью. – Посмотри на людей, которые стоят за тобой. Ты использовал их, украл тени, чтобы наделить их собственной жизнью. Но ты и сам тень…

Я обернулся, как она того просила.

Я увидел, как дрожат стены храма. По ним стремительно расползались трещины, из которых сочился белый песок. Кровь пустыни грозила заполнить все пространство, а люди застыли, словно не замечая нависшей над ними опасности.

– Бежать надо! – крикнул я.

И не был услышан. Лишь Эстер Гордон, глядевшая печально, с укором, произнесла:

– Беги.

Я бросился прочь, оскальзываясь на песке, падая в него, утопая и захлебываясь. Я выползал, барахтался, уподобившись египетскому скарабею. И я все-таки выбрался.

Пустыня доедала храм. Ее мягкие губы пережевывали статуи и колонны, крошили их прежде, чем проглотить, и проглотив, сыто постанывали. Низкое солнце разливало кровавые закаты, и я ощущал одновременно палящий жар и ледяной арктический холод.

Я нашел верблюда и, взобравшись на его спину, сумел лишь обнять животное.

Очнулся я уже в знакомом мне оазисе, и смуглокожая девочка с синими глазами поила меня водой.

– Это неправда! – сказал я ей на английском. – Это неправда!

Девочка засмеялась и протянула ладошку, требуя денег. Но разве у меня были деньги? Я утратил все – и винтовку, и пистолет, и даже нож, который всегда носил при себе. Моя одежда превратилась в лохмотья, часы исчезли, равно как и ботинки.

– Все это неправда, – я откинулся на циновки и смежил веки, представляя, что сейчас очнусь от этого ужасного сна. Но он продолжался.

Бедуины оставили мне жизнь и свободу. Более того, они проводили меня к ближайшему городу, где на каменистой почве древнего мира прорастала цивилизация. Будучи слабым и растерянным, я совершил глупость, попытавшись рассказать обо всем, свидетелем чему стал. Но мне не поверили. Сначала недоверие было скрытым, насмешливым, но чем больше я говорил, тем сильнее чурались меня люди.

Однажды я понял, что следует остановиться, иначе скоро меня объявят душевнобольным. И я бы смирился, когда бы признание принесло хоть какое-то облегчение. Но нет, Эстер Гордон нашла меня и не собиралась отпускать. Каждую ночь она проникала в мои сны и подолгу говорила, убеждая меня не сопротивляться истине.

Но как мне было принять истинность ее слов?

И тогда я сбежал из Египта, надеясь, что она потеряет мой след. Я путешествовал по миру, не зная, куда приведет меня дорога. Я побывал во влажных тропических лесах, где обитают чернокожие пигмеи и люди гигантского роста. Я стоял на порогах заброшенных храмов и говорил с богами, чьи имена навсегда были стерты из памяти мира. Я сидел у костров каннибалов, затачивавших зубы остро, на манер клыков, и слушал завывания шаманов, чьи тела были сплошь покрыты татуировками, а глаза – слепы…

Я искал ответов, но не находил.

И настал тот час, когда мир иссяк, и я понял, что должен вернуться.

Действие третье:

Суды и пересуды

Тевису Клайду Смиту, январь 1928 года

Я не солгал тебе в тот субботний вечер, когда сказал, что уезжаю на следующее утро; я действительно собирался это сделать, но наступившее утро обещало дождливый день; я все колебался, как мне поступить, но Труэтт уговорил меня остаться. Мы пошли к Ручью, как собирались еще давным-давно, и бродили там довольно долго. Мы вернулись после полуночи, вот почему я не заглянул к тебе в воскресенье утром.

Давай поговорим о жизни; сегодня вечером я чувствую себя чертовски усталым. Кто ты? А кто я? Слушай, я скажу тебе: Жизнь – это Сила, Жизнь это Электричество. Ты и я – атомы этой силы, зубчики в колесах Вселенной. Жизнь непредсказуема, так же, как и самые тривиальные происходящие с нами события, но есть дороги, по которым мы идем и не можем с них свернуть. Или ты думаешь, что можем? Тогда поднимись хотя бы на семь дюймов над землей и попробуй остаться в таком положении без какой-либо поддержки; посмотри на звезду невооруженным взглядом и скажи мне, растет ли на ней трава; нырни на дно океана и поднимись обратно или пройдись по воде; попробуй прожить тысячу лет.

Вот что я тебе скажу: мы всего лишь крупинки звездной пыли, атомы неведомой силы; сами мы бессильны, но вместе все же представляем собой огромную силу, которая использует нас так же безжалостно, как огонь пожирает дрова. Мы частички какого-то вещества, сами по себе беспомощные. Мы просто электрические разряды; электроны, постоянно колеблющиеся между двумя магнитными полями – рождением и смертью. Мы не можем избежать пути, по которому проложены наши дороги. Как самостоятельные существа, мы по-настоящему не существуем, не живем. Нет жизни, нет бытия; есть просто колебательные движения. Что такое жизнь, как не слабый, неуверенный жест, начинающийся и заканчивающийся забвением? Кто в истории человечества достиг того, чего желал достигнуть на самом деле? Нет, то, что люди называют жизнью, – это лишь электрон, вспыхнувший между полями рождения и смерти. Как нет начала, так никогда не будет и конца.

Я снова возьмусь за старое – попытаюсь казаться великим поэтом.

Я перечитывал твое стихотворение снова и снова. Ты – поэт и обязан развивать свой талант. Должен извиниться перед тобой; мне почти нечего сказать, и я должен волей-неволей написать стихотворение, чтобы письмо не было оскорбительно коротким. Ты, разумеется, прочтешь эту чушь из вежливости, даже если будешь умирать от скуки. Но я никогда и не претендовал на звание стихотворца. Я посылаю свои стихи только близким друзьям, которые знают, на что я способен и не ожидают от меня ничего выдающегося.

Напиши мне, когда будет время.

Глава 1

Правильные поступки

В деревню Саломея отправилась пешком. Она шла медленно, то и дело оглядываясь на дом, который, казалось, не спускал с гостьи внимательного взгляда. Неужели дом думал, что Саломея ему поверит? Или тому, кто играет пьесу, расставляя точки вместо запятых?

Елена сама написала письмо? Экспертиза дала однозначный ответ.

И пулю себе в висок сама пустила.

Но где блокнот или тетрадь, из которого вырвана эта страница? Где ручка с бледно-лиловым, как будто заранее выцветшим стержнем? Где клетка для голубя или коробка, или что-нибудь, свидетельствовавшее о присутствии птицы?

Птица – неважна. Она – случайный свидетель, красноглазый, красноклювый, но бесполезный в делопроизводстве. Куда как важнее в данном случае признание чистосердечное в количестве одного экземпляра.

Голубь, который сидел в сумке смирно, заворочался.

– Тихо, – велела ему Саломея.

Шелестел овес, осыпаясь на землю. На самом краю поля виднелась алая махина комбайна, замершего не то на перерыв, не то в принципе. Стрекотали кузнечики. Голубь суетился, царапал короткими коготками атласную подкладку.

Его же нарочно принесли и оставили.

Вопрос – кто? И зачем? Елена? Но в ее письме ни слова о голубях, и в комнатушке нет следов присутствия птицы. Ни перышка, ни пушинки, ни белых птичьих фекалий.

Голубь жил, но в каком-то другом месте. Где?

Комбайн все-таки тронулся, пополз по краю поля, выбривая густую овсяную щетину. За ним оставалась полоса стриженой земли, глядевшаяся издали мягкой, бархатистой.

В хвост комбайну пристроился грузовик с бортами, выкрашенными в грязно-бурый цвет. Проехав пару метров, колонна остановилась. Комбайн приподнял жатку, обнажив сизые лезвия с клочьями стеблей. Машина грохотала, тряслась, угрожая развалиться, а потом вдруг затихла.