Алла Полянская - Невидимые тени Страница 44

– Давай.

Они останавливаются около дома с башенкой. Матвеев открывает подъезд – около подвала сиротливо стоит металлическая тележка, ощетинившаяся метлой, граблями, лопатой и вениками. Сердце Макса сжимается – Майины руки каждый день полировали ручки этого нехитрого «инструмента».

– Она проснется, Максим. Вот увидишь. Надо завтра пойти к ней на работу и сообщить о том, что случилось, а то ведь возьмут да уволят за прогулы. – Ника поднимается по лестнице и говорит шепотом: – Просторный подъезд, однако, у нас не такой.

– Этот дом на семь лет старше твоего. – Матвеев открывает дверь в квартиру. – Заходим, что ли.

Он зажигает свет в прихожей и снимает обувь. Да, работники фирмы знают свое дело: если бы он сам не видел разрушения, которые сотворили здесь бандиты, он бы ни за что не поверил, что несколько дней назад эта квартира представляла собой декорацию для фильма об Апокалипсисе.

– Смотри, даже статуэтки такие же нашли, и сервиз снова цел! – Ника берет в руки чашку в цветочках. – Нет, не склеили – это другой, точно такой же.

В ванной полный порядок. Матвеев рискнул переделать все – он помнил, как Майя говорила, что хочет кое-что изменить, и теперь здесь совсем другой интерьер, но хозяйке должно понравиться.

– Кухню тоже привели в порядок. – Ника оглядывает квартиру. – Просто поверить не могу, что она все это сама делала!

– Нужда всему научит. – Матвеев потер пальцем стену – да, окрашено заново, но краска подобрана точно в тон. – Мне бы с Павлом поговорить, но он трубку не берет.

– Макс, не трогайте сегодня его – ни ты, ни Панфилов. Павел сделал все, что мог и что не мог – тоже сделал. И не похоже, что история к концу приближается, ведь эта треклятая кукла до сих пор лежит в моем сейфе. Едем домой, там мама беспокоится.

Они закрывают квартиру и снова едут темными дворами. Ника внимательно смотрит, чтобы случайно не задавить зазевавшуюся кошку – примета хуже некуда, тяжкий груз на совести, и вообще ужасно.

Павел чувствует, что устал. Которые сутки на ногах – прежде это бывало часто, но времена секретной службы ушли, и вместе с ними ушли в прошлое многодневные напряженные дежурства. Хотя то, чем он занимался там многие годы, осталось с ним, загнанное на дно памяти. Это неприятные воспоминания, и тот, другой человек, который творил те дела, таится где-то внутри. Раньше Павел пытался его изгнать, но пришел момент, когда он понял – это часть его самого, и без этого второго он не будет самим собой.

Сегодня он устал и недоволен собой и окружающими его людьми.

А их несколько, и все они висят у него в подвале, к каждому он найдет свой подход, а потом решит, как с ними поступить дальше, но решение его никому из них не понравится в итоге.

– Я же предупреждал тебя – отзови своих дебилов. – Павел прикидывает, с чего начать, и останавливается на наборе спиц. – Я говорил, чтобы вы притормозили?

– Послушай… не надо. Я тебе уже все сказал. Я не мог их отозвать. А девчонку не вернешь, так уж случилось, что же нам, погибать из-за нее?

– А почему бы и нет? – Павел прикидывает поле деятельности. – Она для меня имеет ценность, а все вы – нет. Ты расскажешь мне сейчас все по порядку. И тогда…

– Ты отпустишь нас?

– Не будь дураком. – Павел коротко и зло засмеялся. – Никто из вас не выйдет отсюда. Но я обещаю не трогать твоих дочерей и внука.

– Ты не посмеешь.

– Не надо говорить человеку с ножом, что он посмеет, а чего нет. – Павел отложил спицу. – Нет, не тот инструмент. Знаешь ли ты, что тело человека – это скрипка, но смычок каждому нужен свой, только тогда скрипка будет петь без фальши и вранья. Можно даже сказать, что я извлекаю из недр этой скрипки правду, потому что под моими инструментами никто не может удержать надетую на себя маску. Только настоящее, только правда. Та правда, которую ты сам себе не осмеливаешься сказать, ты скажешь мне. Все вы, каждый. А потом, конечно, я позабочусь о том, чтобы все сказанное попало по назначению, так или иначе. Был такой гражданин – Харон, может, слышал? Он перевозил души усопших через Стикс. Ну, с лодкой и Стиксом древние перегнули – это был образ, понятный прихожанам. Вот лодка, вот лодочник, вот река, вот деньги на переправу, есть деньги – едешь, нет – торчишь на берегу, как дурак. Но это иносказательно все, понимаешь? Харон – это парень, который вытаскивал души настоящих граждан из водоворота их памяти, забитой несущественными воспоминаниями, которые похоронили под собой то, чем человек по своей сути являлся. Он не то чтоб вез их в лодке, а добывал их суть из недр погрязших во лжи душонок. Есть ведь множество вещей, в которых мы лжем сами себе. Например, мы лжем себе, когда говорим: я толстый, потому что у меня такое телосложение. А на самом деле надо говорить: я толстый, потому что жру постоянно, и повесить табличку с надписью «Отойди от холодильника, жирная сука!» выше моих сил. Или вот, например, изменяет человек жене и говорит себе: это потому, что она не следит за собой и не дает мне. А надо говорить: я изменяю жене, потому что я своим скотским к ней отношением превратил ее в свиноматку, я плевал на нее с пожарной каланчи всю свою жизнь, считая, что она мне должна стирать портки и готовить борщи, а теперь меня эта жирная свинья не возбуждает. И она накапливается, эта ложь… я имею в виду только ложь, которую мы говорим себе и в которую сами начинаем верить. А у Харона задача – выудить из памяти человека то, чем он, в сухом остатке, является: например, похотливым, жадным и эгоистичным сукиным сыном, который плевать хотел на все, кроме своих мелких желаний и пороков. Как тебе моя теория?

– Хорошая, как и всякая теория. А сам-то ты нашел свою суть в куче лжи?

– Давно нашел. – Олешко наконец подобрал подходящий нож. – Я знаю, кем являюсь, я давно посмотрел себе в глаза и честно сказал: я циничный патологический садист, который поставил свои наклонности на службу обществу. Но у меня есть и хорошие черты. Я очень люблю своих друзей и весьма позитивно отношусь к кошкам.

– К кошкам?!

– А, ты ведь не знаком с теорией превосходства расы кошек над человечеством! Есть у меня хорошая подруга, практически сестра, вот она бы тебе всю эту хрень по полочкам разложила с удовольствием и вроде бы шутя, но сдается мне, она и сама в это верит нехило… ну, недосуг мне тебя просвещать сейчас, адептом кошкоцеркви тебе уже не стать в любом случае, а дела наши спешные.

Павел еще раз осматривает нож и удовлетворенно хмыкает.

Она почти не помнила себя в детстве. Уходящее трансформировалось в настоящее, не оставив сколько-нибудь заметных воспоминаний. Она вошла в юность, имея за плечами пустоту – не запомнились ни подружки со двора, ни какие-то волнения в школе, ничто не тяготило ее, она шла по жизни легко и свободно, пока не заболела мама, а потом оказалось, что все значимые воспоминания связаны именно с ней – когда начались все мамины странности и чудачества, они с отцом смеялись и не понимали, и мама не понимала, смеясь вместе с ними. А потом она пугалась своих поступков. Но вскоре перестала пугаться. И смеяться перестала. И быть – тоже перестала. Ее не стало, по земле ходила враз состарившаяся оболочка, но внутри этой оболочки мамы уже не было.

Вот это оказалось материалом для памяти, который заполнил ничем не омраченную пустоту прошлого, потому что именно горькие потери и счастливые обретения формируют то, что мы называем памятью и прошлым. Родители оберегали ее от первого, потому в ровном движении ее жизни не было и второго, все ее достижения воспринимались как нечто само собой разумеющееся, и только когда стена, воздвигнутая родительской заботой, рухнула, стало понятно, что есть что в ее жизни и нынешней, и прошлой.

Мамы уже не было с ними.

И это оказалось страшно и непонятно, а для отца и вовсе непосильно.

И все это было сном.

Ей снова десять лет, они сидит на веранде бабушкиного дома, в саду цветут шальными яркими шарами георгины, пахнет мята, которой развелось видимо-невидимо, желтые цветы чистотела проглядывают сквозь нежные листья, отец читает журнал «Наука и жизнь», найденный на чердаке, а мама режет запеканку из творога.

И она рада, что все страшное ей приснилось.

Но в том сне было и хорошее. Темные глаза, такие знакомые, смотрели на нее со снисходительной лаской – ну что же ты, девочка, просыпайся, хватит спать! Она не помнила, как зовут этого человека, но во сне он всегда называл ее – девочка. Но она же сейчас не спит! Это раньше она спала, и ей снилась страшная жизнь, где мама была не похожа на себя, где отец пил, дрался и бил посуду… этого же просто не могло быть, потому что мама – вот она, привычно улыбчивая, тихая и все на свете умеющая. И отец, сильный, веселый, знающий ответы на все ее вопросы, он не мог стать злым незнакомцем, не помнящим ни себя, ни ее. Это все ей приснилось.

Но как быть с другим человеком, он где-то там, во сне, – почему же так тоскливо, когда думаешь, что он просто ей приснился? И почему она не помнит имен?