Алла Полянская - Невидимые тени Страница 45

Но как быть с другим человеком, он где-то там, во сне, – почему же так тоскливо, когда думаешь, что он просто ей приснился? И почему она не помнит имен?

Майя смотрит в сад, там на качелях сидит девочка с темной челкой. На ней цветастое ситцевое платье, на ногах «вьетнамки», она отталкивается тонкими ногами от земли и раскачивает качели, и Майя не понимает, откуда эта девочка в их саду, почему она вообще здесь.

– Майя, иди пить чай.

Это мама зовет девочку, но та не идет, просто смотрит на них из сада, и Майя хочет спросить у мамы, почему она зовет чужую девочку, но понимает, что не помнит своего имени. И пока не вспомнит, не смеет ни о чем спрашивать.

Как можно не помнить своего имени? Разве девочка в саду – Майя? Почему, если Майя – это она сама, а та чужая девочка – не она. Или тоже она? Но как это может быть?

– Просыпайся, девочка.

Серый в полоску кот прыгает ей на колени, трется и урчит, и Майя знает, что это кот из сна, и он каким-то образом нашел ее здесь, его имя она помнит точно – Буч. Она гладит кота, его шерстка знакомо шелковистая, и это тоже – она помнит – из того сна. Кот прыгает на пол, выскакивает в сад и бежит по дорожке, и она бежит вслед за ним, и дорожка через сад заканчивается около забора. Калитка незнакомая, но Буч прыгает на нее и оглядывается – мол, чего встала, идем! Майя открывает калитку – и летит сквозь туман, где чей-то знакомый голос шепчет ей: вернись, вернись ко мне.

16

– Валентин Семеныч, она проснулась.

Медсестра негромко говорит в трубку еще что-то, а Матвеев смотрит в отсутствующие глаза Майи. Рука ее прохладная и легкая, а линия на мониторе уверенная и зубчатая.

Семеныч вошел в бокс, едва кивнув Матвееву, взглянул на показания приборов.

– Ну, что ж, вернулась – и хорошо.

Наклонившись над Майей, он смотрит ей в глаза, щупает пульс, а она отвечает ему ничего не выражающим взглядом, и Матвеев понимает – она не узнает их.

– Ты меня слышишь, Майя? – Семеныч дотрагивается до ее щеки. – Этого еще не хватало…

– Что, Семеныч?..

– Ничего. Подождем, дай ей время.

Матвеев снова берет легкую прохладную ладошку. Глаза Майи смотрят на него, но, кажется, что она где-то далеко отсюда, и Максим мысленно молит ее: вернись, вернись ко мне! Она нужна ему, эта женщина, не похожая ни на кого из тех, кого он знал, совсем не такая, как Томка, но именно с ней он хочет разделить то, что ранее принадлежало ему одному, – жизнь в мире, полном музыки камня, где есть утренние сумерки, пахнущие свежим какао, и ночи, наполненные сверчками, кувшинками и синими камнями круглого озера, и своды старинных соборов, и небоскребы Майами, словно вырастающие из океана и розовые от восходящего солнца.

– Майя!

Зеленые глаза блуждают по стенам бокса, вот ее взгляд остановился на чем-то на тумбочке возле ее кровати. Матвеев тоже смотрит туда – небольшая круглая баночка паштета для кошек, с которой лениво и надменно смотрит Буч. Откуда взялась здесь эта баночка и почему он раньше ее не заметил? Но взгляд Майи становится враз осмысленным и совершенно прежним, она смотрит на него удивленно, а ее ладонь сжимает его пальцы.

– Ну, слава всем богам, кошачьим в том числе. – Семеныч с видимым облегчением присаживается на свободный табурет. – Что-то есть в этой Никиной теории о кошках. Ведь не нас с тобой она узнала, а Буча, паршивца. Майя, ну скажи нам что-нибудь.

– Что? Они думали, что я умерла. Почему?

– Потому что летаргический сон не слишком отличается от смерти – по крайней мере, визуально. Скажи спасибо Павлу, это он усомнился.

– Он был здесь ночью.

– Да уж я вижу, что был, – только он мог оставить этот маячок для тебя. – Семеныч снова щупает пульс Майи. – В целом, похоже, ты в норме, но полежать сегодня еще придется.

– Я знаю, кто там был. Я слышала. – Майя с удивлением вспоминает знакомый голос, который слышала три года подряд. – Мне надо Паше сказать.

– Паша уже и сам знает. – Матвеев только сейчас почувствовал, как отпустило его напряжение. – Ты выздоравливать должна, об остальном мы позаботимся.

– А я же Татьяне Васильевне не сказала…

– Ника утром была на твоей работе и все объяснила. Мне вот интересно, как Пашка-то успел сюда пробраться. Ну, наш пострел везде поспел. Квартиру твою в порядок привели, вот, я фотографии принес, а ванную я велел переделать полностью, посмотри, вдруг не понравится.

Он отдает ей телефон, и она листает фотографии, с радостным удивлением рассматривая ставшие целыми сервиз и статуэтки. И ванную, отремонтированную так, как она и мечтать не смела.

– Красиво…

– Правда, понравилось? – Матвеев очень обрадовался. – Я сомневался, думал – а вдруг ты по-другому хотела, но тебе нравится, и это отлично.

– Нравится. Максим, а как они фарфор так склеили?

– Малыш, они не склеили. Эта фирма специализируется на восстановлении интерьеров, у них огромные склады, там чего только нет! Привезли точно такие же, в идеальном состоянии.

– Поверить не могу!

– Да я сам, когда увидел, обалдел. – Матвеев гладит ее пальцы. – Майя, когда все это закончится… может, ты подумаешь о том, чтобы перебраться ко мне?

– Может. – Майя улыбнулась. – Максим, что-то не так со мной, да? Что-то неправильное, раз я вот так… умираю вдруг.

– Это ерунда. Семеныч знает одного доктора, который прооперирует тебя, и все пройдет.

– Это у меня в голове, Максим. Что-то вдруг случается – как тогда, когда мама с папой умерли… а потом Леня погиб, и это произошло снова. Я знаю, так не должно быть.

– Давай подождем, что нам скажет доктор. Главное, что ты вернулась.

– Это Буч меня привел.

Она не может рассказать ему, как бежала по дорожке за котом, потому что не знает, как – та жизнь тоже была настоящая, и эта настоящая, и она боится думать, что все это может быть просто другим сном. Потому что так хотелось остаться там, где все были живы, но там она не могла говорить, а здесь может. И помнит все имена.

И только серый полосатый кот объединяет оба сна, он как-то может переходить из одного сна в другой и показывать ей дорогу. Но как это объяснить Матвееву? Он решит, что она спятила. Больше всего она боится, что кто-то сочтет ее сумасшедшей. Ведь она помнит, как бежала улицами Москвы, не помня себя от ужаса, не понимая, что делает, главным было бежать, бежать пусть в никуда, но так ужас, сжимающий ее, немного отступал. Это нельзя назвать нормальным поведением, она и сама это понимает, и может быть, те, кто пытался объявить о ее психической несостоятельности, были не так уж не правы?

Майя вдруг ощутила такой страх, какого никогда не знала. А что, если у нее начинается то же, что и у мамы? Пройдет совсем немного времени, и от нее останется одна оболочка, творящая невесть что с безмятежным и сосредоточенным видом?

– Майя, что тебя напугало?

– Ничего, Максим. Мне надо с доктором поговорить. – Она старается не смотреть на него. – Скажи ему, чтобы пришел, когда освободится.

– Что случилось, что-то болит?

– Нет, нет. Просто мне очень нужно спросить у него кое-что.

Если у нее начинается та же болезнь, что у мамы, не стоит дальше что-то предпринимать и строить планы – ни ей, ни Максиму. Она не хочет, чтобы он видел, во что она превратится, и если все так плохо, она сама решит, что делать, – пусть не сегодня, а в течение того времени, когда она еще сможет что-то сознательно решить, а главное – осуществить. Жить годами в виде овоща она не намерена, да и незачем.

– Так я пойду, найду Семеныча. – Матвеев поднялся. – Ты лежи, не вставай. Мы что-нибудь предпримем, чтобы тебе веселей здесь было.

Майя кивнула и снова задумалась. Если все эти странности – признаки приближающейся болезни Альцгеймера, решать нужно что-то уже в ближайшее время. Что-то придумать с имуществом и с погребением – родители и Леонид похоронены в Москве, но кто повезет ее туда из Александровска, если учесть, что документы у нее на другое имя? Впрочем, разницы нет, где будет зарыто ее тело.

Очень странно думать о себе как о зарытом теле.

– Майя?

Семеныч садится рядом и смотрит на нее внимательно и сердито. Глаза у него усталые, и видно, что он и сам устал, но Майе нужно поговорить с ним, и она сбивчиво рассказывает о маме, о том, как странно было поначалу наблюдать за ней, а потом… И как объяснить то, что она в Москве бежала куда глаза глядят, вместо того чтобы обратиться за помощью? Ведь могла бы, сейчас она это понимает, нанять охрану, адвокатов, выгнать прислугу… но вместо этого она побежала, как заяц, не помня себя от страха, а потом уж как с горы все покатилось.

– Нет, Майя. – Семеныч вздыхает и трет подбородок с отросшей щетиной. – Состояние, в котором ты пребывала в Москве, объясняется стрессом и длительным страхом за свою жизнь, вот и произошел срыв. Но кто знает, может быть, именно это спасло тебя. Неизвестно, смогла бы ты противостоять этим людям. И это не делает тебя ни сумасшедшей, ни невменяемой, каждый реагирует на стресс по-своему, психика сама включает режим, наиболее оптимальный для выживания. Об остальном скажу следующее. У тебя нет никаких признаков болезни Альцгеймера, твоя проблема в другом. В задней части левого полушария твоего мозга есть небольшая опухоль. Думаю, это врожденная патология, но под воздействием длительного стрессового переутомления она начала расти. Скорее всего, это случилось, когда ты несколько лет лечила мать и пыталась справиться с пьянством отца, попутно работая сутками. Вот это и подтолкнуло клетки к росту. Опухоль растет очень медленно, но она все-таки увеличивается и, судя по всему, именно она является причиной твоего состояния.