Р. Пейтман - Вторая жизнь Эми Арчер Страница 5

Я хватаюсь за стену, усилием воли унимаю колотящееся сердце, чтобы не разорвалось, стараясь не поддаваться потрясению, невероятной, нелогичной надежде на то, что Эми наконец-то вернулась домой. Она неподвижно стоит у калитки, лица не видно под капюшоном. Либби что-то говорит ей, и девочка поворачивает голову. Ее профиль виден нечетко, расплывается в белых облачках пара – от дыхания.

От дыхания.

Она дышит. Она живая.

– Эми?

Имя само собой срывается с моих губ. Она идет ко мне. Медленно. Сердце мое бьется громче, чем звучат ее шаги, и еще громче – когда она поднимает руки и скидывает капюшон.

Боюсь смотреть. Боюсь того, что увижу. Боюсь того, чего не увижу.

Капюшон падает назад.

Распущенные волосы. Длинные, светлые. Обрамляют лицо, как вуаль. Она убирает их назад, нежно-розовые губы раздвигаются в неуверенной улыбке. Глаза у девочки голубые, почти лазурные, а выражение их немного печальное и вопрошающее, но в то же время живое и радостно взволнованное.

– Здравствуй, мама, – говорит она.

Перевожу дыхание. Чувствую, как проступает на лице замешательство – будто пятно. Это не Эми. Не совсем Эми. Но все же, все же…

Есть в ней что-то знакомое. Но кое-что изменилось – словно Эми сильно загорела на солнце и стала не похожа сама на себя, или лицо у нее заострилось за время болезни и черты его стали не такими симметричными.

Это тревожное сходство поражает меня все сильнее и сильнее, и наконец ноги у меня подламываются под тяжестью. Опускаюсь на колени, вижу, как моя рука тянется к девочке: хочу дотронуться до нее, убедиться, что она живая, и боюсь, что от моего прикосновения она исчезнет, как лопается мыльный пузырь, которого коснулся малыш.

Девочка подбегает и прижимается щекой к моей щеке. Я не в силах бороться с собой. От нее пахнет миндалем – сладко, крепко. Вдыхаю ее запах, чувствую, как тельце крепко прижимается ко мне.

Эми. Моя Эми. Настоящая. Живая. Здесь.

От ее близости перехватывает дыхание. Просыпается инстинкт – неуверенный, но пробирающий до глубины души. Я не должна поддаваться… это не Эми, она не может быть Эми… и все же, и все же…

Либби подходит к нам по дорожке. Выражение ее лица трудно определить: облегчение, сожаление, сочувствие, ревность.

– Нужно поговорить, – произносит она, отчасти примирительно, отчасти досадливо.

Я хочу кивнуть, но тут же одергиваю себя. Это нелепо. Невозможно. Так я рано или поздно докачусь до безумия, которому столько времени сопротивлялась. Девочка слишком маленькая, она не может быть Эми, и как бы отчаянно я ни желала, чтобы она оказалась моей дочерью, все равно ею не станет. Иллюзии и трюки действуют лишь до тех пор, пока публика наполовину готова поверить в них еще до начала представления и видит то, чего хочет фокусник. Как бы я ни желала, чтобы эта девочка была Эми, я знаю, что этого не может быть. Мечта рассыпается под напором логики.

– Нет.

Я отталкиваю ребенка. Она поднимает глаза – пронзительно-голубые, мокрые, глядящие с упреком.

– Уйди! – шиплю я. – Ты не моя дочь.

– Но, мама…

Сколько я мечтала, чтобы меня снова назвали мамой! Носить этот «титул». Чувствовать эту связь. Но не так вот – из уст чужого ребенка это слово звучит отвратительно, фальшиво, словно в насмешку. И заманчиво, и пьяняще…

– Не смей меня так называть!

Но теперь, когда я уже услышала это слово, мучительно хочется повторения.

– Миссис Арчер, пожалуйста, – умоляет Либби, кладя руку на плечо девочки. – Она еще ребенок. Ей было очень трудно прийти к этому. И мне тоже. Пожалуйста… будьте помягче. Заклинаю… мы с вами ведь обе матери.

Я моргаю.

– Она… ваша дочь?

Либби кивает, утирает слезы рукавом пальто:

– Пожалуйста, если вы просто выслушаете…

– Нет. – Я вскидываю руки. – Сами же сказали, что это ваша дочь. Не может же она быть и вашей, и моей. Как? И вообще, она слишком маленькая.

– Ей столько же лет, сколько и Эми.

– Сколько было Эми. Она что, застряла во времени? Оно остановилось на десять лет? – Сарказм так и сочится из меня.

– Вы ближе к истине, чем думаете, – говорит Либби.

– Убирайтесь!

Я отталкиваю девочку, и она, покачнувшись, спрыгивает с крыльца на землю.

– Мама! – кричит она. – Не прогоняй меня! Я Эми. Твоя дочка. Вот это я сделала. Помнишь?

Она присаживается на корточки у крыльца и тычет пальцем в царапины на ковровой плитке в углу.

– Видишь? – Ее палец указывает на две тонко процарапанные кривые буквы: Э. А. – Эми Арчер, – говорит она. Палец соскальзывает на соседнюю плитку и показывает на другие буквы. – Д. Б. Дана Бишоп. Моя лучшая подруга! Ты еще нас обеих нашлепала за это.

Я ахаю, не в силах выговорить и слова. Сердце бешено колотится.

Девочка встает, проскальзывает мимо меня и заглядывает в прихожую. Ее лицо озаряется, словно она увидела что-то знакомое.

– Та самая статуэтка на полке! Мальчик с удочкой. Папа подарил ее тебе на Рождество. А потом, когда тебя не было дома, разбил, и мы побежали на Оксфорд-стрит покупать новую. У них последняя осталась. Вот, погляди. У него на пятке краска облезла. Папа сказал, ты и не заметишь, и правда не заметила.

Я вхожу и беру в руки фигурку. Руки дрожат. Почти надеюсь, что никакого белого пятна на пятке не окажется, и в то же время дрожу от волнения и надежды на то, что оно есть. Перевернуть статуэтку решаюсь не сразу. Она вся покрыта ровной блеклой краской, не считая белого пятнышка на левой пятке.

Может, оно там и было с самого начала – я никогда не разглядывала статуэтку подробно, она мне не очень-то и нравилась. И все же приходится держать ее двумя руками, чтобы осторожно, не разбив, поставить на полку.

– Я… не понимаю. Это просто…

– Что? – Либби входит в прихожую. – Совпадение? Если бы – нам тогда всем было бы легче. Но это не просто догадка.

– Догадка, и больше ничего, – говорю я и киваю в подтверждение своих слов.

– А вот и нет! – восклицает девочка, и глаза ее наполняются слезами. – Честное слово. Я не стала бы тебе врать. Ты всегда говорила, что врать нехорошо. И я никогда не врала. Ты должна мне поверить, мама.

– Сказала же тебе: не называй меня так, – повторяю я, с усилием отводя глаза от залитого слезами лица ребенка.

Я никогда не могла спокойно смотреть, как Эми плачет, а эта малютка плачет точь-в-точь как она. Еле удерживаюсь, так хочется обнять ее и сказать, что все будет хорошо…

– Как бы человеку ни везло на догадки, все равно он в чем-нибудь да ошибется. – Либби стоит теперь твердо, выпрямившись. – А Эсме не ошибается.

– Спроси меня о чем-нибудь, мама, – предлагает девочка. – О чем хочешь. Вот увидишь, я отвечу правильно.

– Это не игра!

– Я знаю. И не играю. Честно.

Либби склоняет голову набок, словно побуждает меня принять вызов, в то же время надеясь, что я откажусь. Я закрываю глаза и потираю переносицу. Если подыграю ей, этот абсурд наконец закончится и им придется оставить меня наедине с тоской по Эми. По настоящей Эми.

– Ладно. Назови прозвище, которое для меня придумал мой муж.

– Какое, их же два? – не задумываясь, переспрашивает девочка.

Ее легкомысленный тон выводит меня из себя, как и то, что она знает про мои два прозвища. Брайан иногда называл меня Зайкой: когда был пьян, хотел секса или надеялся чего-то добиться, но обычно он звал меня Дабс. Это считалось веселым прозвищем, однако в нем чувствовался скрытый упрек. Дабс. Отдел Скотленд-Ярда, где снимают отпечатки пальцев. Кончай, мол, допрашивать, отвяжись.

Я так изумлена тем, что малышка знает про два прозвища, что почти не обращаю внимания на то, что она оба назвала правильно.

– Опять угадала? – Либби поднимает брови, словно старается убедить меня не верить собственным ушам.

Девочка с облегчением улыбается и кивает мне.

– Спрашивай дальше, – говорит она.

– Как Эми сломала ногу?

И снова ни тени колебания, ни нотки сомнения в голосе.

– Я сломала не ногу, а руку. Мы с Даной залезли на дерево за теннисным кортом в парке. Я упала. А Дана побежала за тобой.

Глаза у нее сияют. Сначала мне кажется, что это вызов, но я вижу в них кое-что еще: мольбу о признании.

Закусываю губу, наклоняюсь и заглядываю пришелице в глаза. Цвет и разрез такие же, как у Эми. Я называла их «говорящими глазами». Теперь они стали еще выразительнее, появился новый оттенок, который я не могу определить и перед которым трудно устоять.

– Что с тобой случилось? – спрашиваю я.

– «С тобой»? – переспрашивает Либби. – Значит, верите ей?

Я не отвечаю и, не сводя глаз с девочки, повторяю вопрос. Лицо у нее затуманивается грустной сосредоточенностью, брови хмурятся.

– Я… точно не помню. Но кажется, я умерла.