Виталий Гладкий - Подозреваются в убийстве Страница 5

– Ах, голуба… – голос главбуха стал жестче. – Что тогда прикажете делать со сверхурочными? Ведь эти ваши бумаги тоже… мягко выражаясь, не очень законны. А рабочим заплатить нужно, и вы это прекрасно понимаете. Не то разбегутся кто куда или, что еще хуже, накатают на вас "телегу" в соответствующие органы. И придется вам тогда и впрямь из своего кармана вытаскивать кошелек… Вот так, Варвара Петровна, – главбух вышел из-за стола, положил руку на плечи Басаргиной, наклонился к ее уху. – Хочешь жить, умей вертеться. Труд администратора – неблагодарное занятие. Вы только сейчас начали это сознавать. А по поводу стеклотары… При нашем месячном плане, который исчисляется десятками тысяч декалитров ликеро-водочной продукции, ваши бутылки – капля в море. Так что не берите в голову, Варвара Петровна… – посмеиваясь, возвращается на свое место. Басаргина просветлела лицом, благодарит, уходит.

Главбух проводил ее до двери, выглянул в коридор. Он пуст. Закрыл дверь и долго мерял шагами кабинет из угла в угол, о чем-то сосредоточенно думая.

5

Шишка на темени была величиной с небольшое куриное яйцо. Удар рассек кожу, но черепная коробка осталась цела, чему немало подивился на другой день Калашников.

"Позезло…" – думал, рассматривая увесистый сук, который нашел утром возле скамейки, где его и подобрали в бессознательном состоянии дружинники.

Очнувшись в больничной палате, долго соображал, где он, что с ним, а когда вспомнил, начал разыскивать свою одежду и "дипломат" с черновыми заметками по делу Басаргиной. Одежда была в порядке, документы оказались во внутреннем кармане в целости и сохранности, деньги тоже – рубль с мелочью, а вот "дипломат" исчез.

Что это – ограбление? Ради потрепанного "дипломата" – по голове дубинкой? Впрочем, в темноте все кошки серые. Да и откуда было знать грабителю, что такой солидный мужчина в импортном "дипломате" вместо дензнаков таскает никому не нужные бумажки. Никому? А если догадывался, знал?

"Ну и влип ты в историю, Виктор Емельяныч…" – с тоской думал следователь, тщательно осматривая место происшествия – изумленному дежурному по райотделу он сказал, что поскользнулся и, падая, ударился о скамейку. "Поскользнулся – упал, очнулся – гипс…" – с горькой иронией вспомнил "Бриллиантовую руку". В следующий раз нужно выбирать место, где падать…

Шутки шутками, но потеря "дипломата" с бумагами – пусть неофициальными, но далеко не безобидными и представляющими определенную ценность, попади они в руки интересующихся расследованием, – дело нешуточное. И в этом Калашников отдавал себе отчет со всей откровенностью.

Впрочем, нет худа без добра. Если некто заметит свою фамилию в списке, который он составил, то этот человек должен будет что-то предпринимать, чтобы отвести от себя подозрение. И, конечно же, его действия не останутся незамеченными. Но это только предположение. На самом деле все может выглядеть значительно сложнее и неприятней для хода расследования, если этот "некто" – человек с головой. А оно, видимо, так и есть, судя по последним событиям: в уме и хитрости ему не откажешь.

"Совсем запутался…" – Калашников устало опустился на злосчастную скамейку. Кроме увесистого узловатого сука, которым грабитель ударил его по голове, ничего достойного внимания не оказалось поблизости. Вызвать кинолога со служебно-розыскной собакой? Следователь посмотрел на тротуар возле скверика: поздно, город давно проснулся, все истоптано. Да и "поливалки" постарались еще до зари – дочиста отмыли асфальт.

Оставалось последнее – еще раз побеседовать с Юлией Хорунжей. Калашников не мог отделаться от мысли, что она была с ним не совсем откровенна…

– Ты? – удивилась Хорунжая, неторопливо запахивая халат на груди.

Без грима, с припухшими от сна веками и распущенными волосами она показалась ему совсем юной, такой, как в те годы…

– Что случилось?

– Извини за вторжение, – попытался улыбнуться Калашников, – но мне нужно еще кое-что выяснить.

– Это так срочно?

– Да, представь себе.

– Проходи, садись. Я сейчас… И уже из ванной:

– Что будешь пить: чай, кофе?

– Все равно.

– Значит, кофе…

Кофе пили молча. Хорунжая предложила бутерброд с ветчиной, но он отказался наотрез, несмотря на то, что здорово проголодался после своих злоключений. Чересчур домашний интим в его нынешних отношениях с Юлией не предвещал ничего хорошего. Может, это было предубеждение, навеянное не очень приятными воспоминаниями, видимо, под влиянием вчерашнего происшествия, а возможно, что-то другое, неосязаемое, неуловимое, которое таилось в углах квартиры с зашторенными окнами, в тенях от бра – чужое, непонятное, а оттого неприятное, вызывающее настороженность и нервозность.

– Дочка? – отставляя пустую чашку в сторону, показал Калашников глазами на цветное фото русой скуластой девочки с синим в горошек бантом, которое стояло на серванте; вчера его не было.

– Дочка… – ему почудился во взгляде Хорунжей испуг.

– На тебя похожа.

– Да, – и, стараясь переменить тему разговора, видимо, не очень для нее приятную, спросила: – Так что же все-таки случилось?

– С чего ты взяла, что случилось?

– Столь ранний визит следователя прокуратуры, – с нажимом на последних словах сказала Хорунжая, – явление из ряда вон выходящее.

– Вопрос может показаться не очень тактичным, но я обязан его задать…

– Я слушаю.

– Кто был у тебя… – Калашников назвал число, – после полуночи?

– И это все? – голос Хорунжей зазвучал резко.

– Пока да.

– Откуда тебе это известно?

– Ты не ответила на мой вопрос.

– Ревнуешь? – попыталась уйти от ответа Хорунжая и деланно рассмеялась.

– Замужних женщин не ревную, – неожиданно вскинулся Калашников и тут же, спохватившись, уже тише продолжил: – Я прошу ответить на мой вопрос.

– А если я не буду на него отвечать?

– Как знаешь, – Калашников упрямо сдвинул густые черные брови. – Тогда этот разговор продолжим в моем кабинете, – поднялся, намереваясь уйти.

– Погоди. Чего ты от меня хочешь добиться? Чтобы я тебе призналась, что изменяю мужу? Да, изменяю! И буду! Этот… "соловей" испоганил мне жизнь. Ничтожество, тупица, самовлюбленный верхогляд, любимец женщин – как же, знаменитость, поющая и пьющая до положения риз. Нет, любимец не женщин, а извращенных и пресыщенных самок! – Хорунжая, судорожно сжав кулаки, выпрямилась во весь рост и гневно выговаривала Калашникову, словно перед ней был сам Аркадий Хорунжий. – Он мне в душу влез, прикинулся натурой возвышенной, не от мира сего, а потом осквернил все, что только мог. Я долго терпела, надеялась, что все его эскапады – явление временное, что все образуется, ведь любит он меня. По крайней мере, говорил, что любит, клялся – это он умеет, можешь не сомневаться, артист… Терпела, закрывала глаза на его любовные похождения, берегла семью – теперь это так называется. Но сколько можно?! Уйти? Куда? Кому я теперь нужна? Мне уже тридцать, годы идут, а я барахтаюсь в этом болоте без всякой надежды. Я хочу жить и любить по-настоящему! И быть любимой! Это ты можешь понять?!

– Признаться, не очень… – Калашников был задумчив и угрюм. – По крайней мере, в аспекте твоих любовников.

– Любовники? Фи, какое мерзкое слово! Впрочем, не нами придуманное… Пусть будет так! Повторяю – да, я изменяю мужу! Все?

– Кто был у тебя той ночью? – Калашников чувствовал, что сейчас похож на инквизитора, но остановиться уже не мог: непонятная горечь от слов Юлии заполнила все его естество.

– Зачем… зачем это тебе? – с болью спросила Хорунжая, поникнув головой.

– А затем, что тогда некто проник в квартиру Басаргиной. Спустился сверху, залез через окно внутрь и, кое-что прихватив с собой, убрался восвояси. И единственным местом, с которого он мог проделать подобный трюк, был балкон вашей квартиры.

– Не может быть… – чуть слышно прошептала Хорунжая, прижав кулаки к подбородку и дрожа всем телом. – Не может быть…

Калашников отвел взгляд, чтобы не видеть ее глаз – испуганных, беспомощных, жалких.

– Может, поверь мне. Так кто же?

Хорунжая сделав глубокий вздох, словно собираясь нырнуть в глубокий омут, назвала фамилию.

– Как? Неужели? – удивлению Калашникова не было границ – этого он не ожидал. – Этот…

– Да он.

– Прости, но я не мог и подумать…

– Теперь ты знаешь все… – Хорунжая на глазах состарилась на добрый десяток лет. – Но ведь он ушел… – она заторопилась, заговорила сбивчиво: – Конечно же, ушел! Я сама закрыла за ним дверь, затем легла в постель и уснула. Честное слово, он ушел! Я правду говорю… – жалобные нотки звучали в ее голосе.

– Верю… – Калашников был озадачен – он не сомневался в правдивости Юлии; но как же версия?

Версия рушилась на глазах. Стоило мучить Юлию, чтобы узнать всего лишь неприглядные подробности ее семейной жизни.