Виталий Гладкий - Подозреваются в убийстве Страница 6

Нет, здесь что-то не так! Калашников тряхнул головой, потер виски, поднялся и зашагал по комнате, не обращая внимания на Хорунжую, которая побледнела и, откинувшись на спинку кресла, закрыла глаза.

В чем тут несообразность? Ушел, закрыла дверь, легла спать… Мог он возвратиться? Мог! Но для этого у него должен быть ключ от квартиры или отмычка. И уверенность, что Юлия не проснется… Стоп!

– Юлия! – позвал Хорунжую. – Юлия, что с тобой?! Да очнись же, Юлия! – принялся трясти ее за плечи. – Ах, черт меня дери!

Аптечка! Где аптечка! Заметался по комнате, натыкаясь на мебель; затем ринулся на кухню, нацедил из крана полный стакан холодной воды и, бегом возвратившись обратно, начал брызгать на лицо, грудь, шею…

Хорунжая открыла глаза.

– Что с тобой?

– Сердце…

– Где лекарство?

– Там… – вяло махнула рукой.

Через полчаса сердечный приступ прошел. Юлия лежала в постели, закутавшись до подбородка одеялом, а Калашников поил ее некрепким чаем с малиной. Он чувствовал себя виноватым и старался не встречаться с нею взглядом.

– Испугался? – спросила Юлия, слабо улыбаясь.

– Не без того… – признался Калашников и, смущаясь, поправил одеяло.

– Иди. Тебе нужно идти… на работу…

– А как же ты?

– Не беспокойся. Выкарабкаюсь. Не первый раз. Да и дочка через час дома будет – она у бабушки, но мы сегодня договорились, что пойдем в парк…

Ушел Калашников со смутным чувством тревоги и беспокойства, которого он не знал до встречи с Юлией.

Уже на подходе к скверику обернулся, посмотрел на ее окна. И успел краем глаза заметить, как на четвертом этаже, в одном из окон, мелькнуло чье-то лицо и тут же скрылось за желтыми шторами.

6

Директор ликеро-водочного завода Осташный был похож на запорожского казака с известной картины Репина: кряжистый, крутолобый, с густым красно-бурым румянцем на щеках и крупным носом "картошкой". Не хватало только длинных вислых усов да на макушке желтела ранним загаром обширная плешь.

– Очень рад, очень рад… – приговаривал Осташный, предлагая Калашникову стул.

Впрочем, особой радости от визита следователя прокуратуры он, судя по виду, не испытывал. Только многолетняя привычка администратора, пообтершего острые углы по кабинетам вышестоящего начальства и поднаторевшего выдавать желаемое за действительное во встречах с представителями закона, которые нередко клали свой глаз на вверенное ему предприятие, заставляла его вьюном вертеться вокруг Калашникова.

– Чем могу служить?

– Я к вам по поводу Басаргиной.

– Ах, какое несчастье! – всплеснул руками Осташный. "Заплачет, ей-ей заплачет…" – поневоле улыбнулся про себя следователь.

Но директор вовремя сдержал свои эмоции; тяжело вздохнув, он опустиля в кресло и нажал клавишу селектора.

– Слушаю, Демьян Федорович, – голос секретарши.

– Ко мне никого не пускать. Телефоны переключи на себя.

Калашников тем временем вытащил из кармана блокнот и авторучку; директор мельком взглянул на его манипуляции и заерзал, устраиваясь поудобней.

– Что вас интересует конкретно? – спросил он.

– Для начала расскажите, что собой представляла Басаргина как начальник цеха.

– Что-то вроде производственной характеристики? – уточнил Осташный.

– Да. Но в деталях.

– Трудно говорить… – голос директора пресекся, и он снова завздыхал.

"Притворяется или на самом деле переживает?" – думал Калашников, внимательно наблюдая за Осташным.

– Не верится… – Осташный закурил. – Как производственник Басаргина была на высоте: цех план выполнял, переходящее знамя держит, дисциплина на уровне, что в наших… специфических условиях дело довольно непростое. С подчиненными была немного резковата, но как без этого? Сейчас ведь рабочий человек совсем не тот, что был, скажем, лет пятнадцать-двадцать назад. Теперь ему зарплату повыше да прогрессивка чтоб ежемесячно, да путевку бесплатную в Сочи подавай, не говоря уже о квартирном вопросе. Во где стоит! – чиркнул Осташный ребром ладони по горлу. – Чуть что – бегут жаловаться. И в обком профсоюзов, и в райком партии, а то в газету такую бумагу сообразят, что после кошмары по ночам снятся. Тут они все свои права знают наизусть, можете не сомневаться, как свои пять пальцев… А вот ежели напомнишь таким, что прежде чем требовать, нужно, засучив рукава, подвести фундамент под эти требования, нужно поработать от души, честно да с полной отдачей, или, наконец, потребуешь этого! – тут и получается сбой: ноги в руки – и адью, уважаемые! Видали мы вас. Рыба ищет, где глубже, а человек, где денежки дармовые. Вот и вся философия. На другом предприятии, а их вон сколько в городе, все столбы в объявлениях, примут с радостью и в зарплате не обидят. Конечно, не все такие, но случаются. К сожалению, нередко… Но у Басаргиной подобные случаи редки. Чем она брала, – а народ у нее собрался бесшабашный, один к одному, – до сих пор ума не приложу. Случалось, что и за грудки кое-кого… – крепка в руках. Доходили слухи. Но чтобы кто пожаловался – ни-ни! Уважали, значит.

– Враги или, скажем так, недоброжелатели у нее были?

– Ну как же без этого? – искренне удивился Осташный. – Женщина видная – красивая, энергичная, толковая. А для некоторых это, что нож острый. Такова уж сущность человеческой породы – любить и ненавидеть ближнего неизвестно за что.

– Кто именно?

– Это труднее… – Осташный задумался. – Впрочем, двух человек я вам назову, – оживился он. – Ее зам. Рябцев. Личность, доложу я вам, не весьма приятная, но специалист неплохой, и слесарь-ремонтник Агапкин. Тоже занозистая штучка, все время на ножах с Басаргиной.

– По какой причине?

– Не помню. Это мое упущение, – сознался Осташный.

– Дел невпроворот… вот я и дал маху. Не разобрался что и как…

"Не разобрался или не захотел разбираться? – вспомнил следователь о фотографии в кармане, но до нее черед еще не дошел.

– С Рябцевым проще, – продолжал Осташный. – Он на место Басаргиной метил, это ни для кого не секрет. Вот и цапались…

– Карьерист?

– А кто из нас не карьерист? Повышение по службе редко кому в тягость. Не так ли?

– Возможно…

"Сейчас или позже? – соображал Калашников, незаметно для Осташного прикасаясь к картону фотографии.

– Нет, рано. Слишком все зыбко. Нужно еще переговорить кое с кем. И подключить угрозыск – пусть проверят досконально. Но пробный камень запустить следует".

– И последний вопрос… – Калашников демонстративно спрятал блокнот и ручку в карман, давая Осташному понять, что вопрос особой важности не представляет. – Личного плана, скажем так…

– Готов ответить, – облегченно вздохнул директор и заулыбался.

– Как вы относились к Басаргиной? Я имею в виду неофициальные отношения. Басаргина – женщина одинокая и красотой не обделена… – Калашникова неожиданно покоробило – он почему-то вспомнил слова понятого Самохина: "… И так же, как и вы, – надеюсь, не станете отрицать? – вовсе не равнодушен к женскому полу".

– Вопрос и впрямь… личного плана… – Осташный нахмурился, видимо, собираясь сказать что-то резкое, но сдержался. – И я, признаюсь, не понял – с какой стати вы мне его задали?

– Ну что же, считаем, вы на него ответили, – поднялся Калашников. – Служба такая, – доверительно улыбнулся Осташному, – неприятные вопросы задавать.

– Но я все-таки отвечу, – директор встал и вышел из-за стола. – Я ей симпатизировал. Но не больше!

– Спасибо, Демьян Федорович! – Калашников энергично тряхнул руку Осташного.

И добавил уже у двери:

– До встречи!

От этих слов лицо Осташного вдруг закаменело, но этой метаморфозы Калашников уже не видел, поскольку вышел в приемную.

С секретаршей директора он договорился встретиться у нее дома. А пока решил заглянуть в тарный цех, чтобы побеседовать с заместителем Басаргиной и слесарем Агапкиным.

Цех поразил чистотой и каким-то домашним уютом: сверкающий кафель полов, яркие занавески на окнах, много цветов, а в дальнем конце за ажурной деревянной перегородкой тихо журчал среди камней крохотный фонтанчик. Вокруг него были расставлены скамейки из гладко оструганных и отлакированных брусьев, а на столике возле стены посверкивал крутыми боками здоровенный самовар. Здесь же высилась горка чайной посуды и стояла стеклянная сахарница. И снова цветы – в горшочках, ящичках, напольных вазах.

Калашников залюбовался вышитой скатеркой, прикрывающей столик: видно было, что вышивала его талантливая мастерица.

– Нравится? – невысокий цыганковатый мужчина, скептически ухмыляясь, покуривал, наблюдая за Калашниковым.

– Здорово.

– Начальницы нашей рукоделие, – сплюнул. – Показуха – первый сорт.

– Почему показуха? Культура производства.

– Это по науке. А как по-моему, так лучше бы о запчастях к моечным машинам заботились. Все на честном слове держится. До ночи из цеха не вылезаем, варганим кто что горазд. Проволочки крутим да заклепки-заплатки ставим.