Матти Йоенсуу - Служащий криминальной полиции Страница 5

По левую сторону начинался длинный коридор без окон. Его пол неопределенного цвета периодически латали линолеумом. На стыке стены и потолка были вмонтированы осветительные трубки, они тихо мерцали, волнами выплескивая свет. Блеклые, бесцветные стены, достояние всех официальных государственных учреждений, носили на себе следы казенных ремонтов. Коридор напоминал длинную кишку. Он был угнетающе-мрачным, что вообще-то отвечало характеру отдела по борьбе с насилием. По обеим его сторонам размещались кабинеты инспекторов. Царившая в них гнетущая атмосфера усугублялась массивной мебелью и черными громоздкими телефонами, но и здесь ее оживлял личный вклад обладателей рабочих мест: на некоторых столах стояли цветы, на стенах висели иллюстрированные календари или часы, на папке досье была наклеена картинка или на полу, у стола, лежал домотканый половик.

Харьюнпя помедлил немного в холле. За стеклянной перегородкой канцелярии слышалась взволнованная речь:

— Нет! Я утверждаю, что дело не в брошюровке. Это отличные машины. Причина скорее... В других местах они же работают безупречно. А у нас отчего такое происходит? Скажи-ка мне, пожалуйста, отчего?

— В других местах нет таких толстенных протоколов.

— Н-н-н... да-а-а, но дело, видно, не в протоколах, а в их оформлении. В других-то местах машины все же действуют. Попробуй еще разок, все равно новые ты получишь только в будущем году. А брошюровочная проволока у тебя хоть нормальная?

— Ну конечно.

— Что? О чем это ты? Ах, о своей машине!

Голос явно принадлежал Ахониусу — одному из двух старших констеблей отдела. Этот бородатый, нервный, легко раздражающийся человек временами казался сущим воплощением язвы желудка. Он часто срывался на крик, и Харьюнпя только сейчас пришло в голову, что он просто туг на ухо. Второй собеседник — старший констебль отдела Тауно Коттонен — приближался уже к пенсионному возрасту, но был прямой противоположностью первому: как человек, умеющий логически мыслить, он всегда сохранял спокойствие. Коттонен для всех был просто Тауно — этот добродушный, покладистый медведь стал как бы отцом коллектива. Работа у него спорилась, шла вроде сама собой: он так просто и ловко действовал, что подчиненным казалось, будто они идут на сверхурочные ночные дежурства добровольно. Ахониус же брал, что называется, быка за рога, набрасывался на дело со всей решительностью, однако его напор и энергия скорее вызывали у людей неприязнь и неосознанный протест. Ахониус продолжал разглагольствовать насчет брошюровальной машины, и слова Тауно, безуспешно пытавшегося обратить все в шутку, тонули в словоизвержении его оппонента. Харьюнпя свернул в коридор.

На этаже чувствовалось, что близится конец рабочего дня. Некоторые комнаты были уже пусты, двери открыты, телефоны, как по команде, умолкли. Из находившегося в отделе кафетерия доносился неторопливый говор и смех. Харьюнпя услышал стук только одной пишущей машинки. В середине коридора сидела на скамейке пожилая женщина. Беззубые челюсти ее двигались как мельничные жернова, у ног покоилась связка пластмассовых мешочков. Она ожидала вызова на допрос. Для кого-то это означало задержку на работе, вытекающие отсюда проклятия и телефонный звонок домой с извинениями перед женой. Харьюнпя постучал в дверь, прежде чем войти.

Норри сидел за своим столом точно аршин проглотил. Он читал «Илта-Саномат» и лишь на миг оторвался от газеты, чтобы посмотреть, кто вошел. Вежливая, заученная улыбка приподняла уголки его рта.

— Ну, Тимотеус. Пришел, значит, ночевать, — произнес он. Это было чисто формальное приветствие, однако Харьюнпя был весь внимание. Он мгновенно оценил оттенок голоса шефа и не обнаружил ничего настораживающего. Норри, казалось, был доволен. Из чего Харьюнпя сделал вывод, что день прошел хорошо и допущенные невольно ошибки, вероятно, не выплыли наружу.

— Да. Есть такое намерение, — ответил он подчеркнуто спокойным тоном, который Элиза называла казенным.

Норри улыбнулся, покачал головой и вновь углубился в газету. Читая «Илта-Саномат», он неизменно делал вид, будто лишь просматривает ее, ибо всегда подчеркивал, что газетенка эта, пробавляющаяся рекламой, подобна мыльному пузырю. Харьюнпя расстегнул пиджак. Кабинет был маленьким, и поэтому в нем было тепло. В воздухе пахло лосьоном, которым Норри постоянно пользовался.

Норри был настоящий джентльмен — как по натуре, так и внешне. На нем всегда был спокойного цвета костюм и белая рубашка с золотыми запонками. Все его костюмы были от портного и напоминали модели пятидесятых годов. Звали его Вейкко Вяйно. Однако никто не называл его по имени, тем более с фамильярными вариациями, для всех он был Норри. Норри был одним из самых пожилых и опытных комиссаров отдела по борьбе с насилием; он пришел сюда старшим констеблем из Центральной уголовной полиции, пресытившись постоянными разъездами и командировками. Норри слыл опытным и даже способным криминалистом. Единственным отрицательным его качеством было лишь то, что он слишком уж неукоснительно придерживался некоторых своих убеждений и принципов, был консервативен и отрицательно относился к большинству нововведений. Он был всегда спокоен, даже невозмутим. Его настроение угадывалось лишь по еле уловимым изменениям в лице, интонациям, по затянувшемуся молчанию и стремительности движений. Норри мог быть весельчаком и своим парнем, когда хотел, но от него всегда потягивало врожденным высокомерием, что создавало в отношениях между ним и коллегами определенную напряженность, свойственную отношениям между учителем и учеником. В других подразделениях царила более непринужденная атмосфера, но соответственно и более распущенная.

Была у комиссара Норри одна настораживающая черта. Он либо проникался безграничной симпатией к своему товарищу, либо ни в какую его не воспринимал. Поэтому Харьюнпя всегда был настороже в присутствии Норри. Он неотступно исподволь наблюдал за своим шефом и пытался определить, к какой из этих групп тот относит его. Судя по тому, что Норри терпел его в своем подразделении, Харьюнпя полагал, что относится к избранной части стада. По крайней мере ему этого хотелось.

С минуту Харьюнпя смущенно постоял в ожидании. Но поскольку Норри продолжал молча читать газету, Харьюнпя решил, что по поводу ночного дежурства не последует никаких особых указаний, и двинулся к двери. Норри кашлянул.

— Если произойдет что-нибудь чрезвычайное, то... — буркнул он, не отрываясь от чтения, и умолк.

— Да, конечно, я позвоню, — сказал Харьюнпя, ибо уже прекрасно знал, что́ имел в виду Норри. С чувством облегчения он прикрыл за собой дверь: неразговорчивость Норри на этот раз не была признаком безразличия, скорее наоборот — доверия.

Смежную комнату занимало четвертое отделение. В ней сидели Харьюнпя, Хярьконен и Тупала, хотя Тупала вообще-то должен был находиться в кабинете старшего констебля Монтонена. Однако тот закуток был еще меньше этой семиметровой одиночки, поэтому они привыкли ютиться втроем. Когда Харьюнпя открыл дверь, Хярьконен сидел на углу стола и курил маленькую, смердящую навозом сигару.

— Здоро́во. — Дым повалил из ноздрей Хярьконена.

— Привет, — ответил Харьюнпя, принюхиваясь к атмосфере, царившей в комнате, и опуская свою сумку на пол. Берет свой он бросил на стол рядом с Хярьконеном[4].

— Ну что, Бык-Убивец? Кажется, нам на сегодня не досталось заварухи?

Хотя Харьюнпя вообще старался не доставлять неприятностей людям, он все же машинально сказал — Бык-Убивец. Хярьконен, понятно, не любил этой клички. Не только потому, что это была издевка над его фамилией, но и потому, что он был небольшого роста и хрупкого телосложения. Кто-то однажды пошутил так, и кличка закрепилась за ним навсегда. А это непомерно раздражало его. К несчастью, он был еще и человеком, начисто лишенным чувства юмора, неспособным понять шутку. Поэтому он часто выглядел просто смешным, хотя и не страдал отсутствием ума. Сознавая это, он хохотал над всякой шуткой, в том числе и над такими, которых не понимал или которые не заслуживали смеха. В таких случаях его реакция вызывала недоумение окружающих.

— Хе-хе, — попытался отреагировать Хярьконен на свое постылое прозвище. — Сегодня не наша очередь разбираться в заявлениях. Да, кроме того, ничего особенного сегодня и не произошло, только вот самоубийство — какой-то старик повесился, — добавил Хярьконен и слегка стряхнул пепел с сигары. Внезапно он встрепенулся, приподнял голову, глаза прищурились. На лице появилось интригующее выражение. — Слушай. Угадай-ка, отчего умер тот Леннберг! Не догадываешься? Так вот, чистая случайность... это выяснилось только сегодня при вскрытии. Я, по правде говоря, не успел туда, но прозектор позвонил сразу после вскрытия. — В голосе Хярьконена слышалось удовлетворение, он явно наслаждался этой минутой. Сделав две быстрые затяжки, он стряхнул несуществующий пепел и сказал с облегчением: — Так-то вот. Умер, значит, этот Леннберг, как ты думаешь, отчего... не догадываешься? От скоротечного воспаления поджелудочной железы.