Гансйорг Мартин - Кордес не умрет Страница 6

— Фекельди, — говорит он, протягивает руку и внимательно смотрит на меня. — Садитесь, пожалуйста, фрау Этьен.

Шербаум пододвигает стул.

— Герр Фекельди будет вас допрашивать.

Ах, значит, Фекельди.

Андерсен стоит в дверях. Мой чемодан он отставил в сторону.

Я сажусь.

— Извините, пожалуйста. Еще одну минуточку, прошу вас, — говорит Фекельди предельно вежливо, кивает Шербауму — и они проходят через открытую дверь в соседнюю комнату.

Возможно, Шербаум сообщает что-то следователю дополнительно и передает письмо Кордеса — это проклятое письмо! То, что я его пыталась спрятать, было непростительной глупостью! Они захотят теперь допросить Неле и не застанут ее в Корнвальдхайме.

Андерсен прислонился к двери и наконец-то закурил сигарету, которую до этого долго мял в руке. Он сделал такую глубокую затяжку, что мне показалось, сигарета сразу же будет докурена до ободка.

Комната более чем скромно обставлена. Два письменных стола стоят друг против друга, обыкновенная дверь, перед ней несколько простых стульев. На стуле Фекельди подушка из пористой резины в чехле светло-зеленого цвета; два запертых шкафа, одна полка для бумаг, почти пустая. Один стул — для посетителей или, что одно и то же, для преступников (на нем я и сидела) — и полуоткрытый стенной шкаф, на верхней полке которого газеты и журналы, а на нижней — кофейные чашки и бумажные пакеты.

На стене висит рекламный календарь какой-то нефтяной компании, а рядом — репродукция: пейзаж с оранжево-красными соснами и черно-коричневым озером, глубоким и чистым. Марк Брандербург. Прекрасно, что и здесь он в почете.

Этот пейзаж очень похож на тот, на фоне которого когда-то мы с Кордесом гуляли рука в руке. Только озера не было. Затянутый тиной пруд лежал где-то в глубине парка, по которому мы бежали. Но оранжево-красный цвет сосен был тот же…

Однажды вечером в начале октября 1944 года мой отец пришел из суда домой, позвал меня и тетю Юлию на кухню и объявил нам, что мы должны приготовиться к приему гостя. Гость этот придет к ужину и на восемь — десять дней останется в доме. Это известный герр Кордес, принадлежавший к какой-то рабочей группе из Берлина, которая прислана для сотрудничества с гражданскими властями. Ландрат созвал коллег и объяснил: отель набит до отказа, и если… и т. д.

Нечто подобное случалось в то время довольно часто.

У нас была комната для гостей на первом этаже. По долгу службы и по доброте душевной мой отец постоянно отдавал ее беженцам. Сейчас мы освободили ее. Это было длинное узкое помещение рядом с ванной. Моя комната была прямо напротив.

В комнате для гостей стоял великолепный старый шкаф. Красное дерево — если я не ошибаюсь. Когда его открывали, от него исходил слабый запах нафталина, потому что именно в этом шкафу мы хранили зимние вещи. Я вспоминаю комод с пустыми ящиками, покрытый бумажной скатертью с цветами. И кровать немыслимых размеров, спинки которой были украшены четырьмя шариками из дерева. Ребенком я страстно хотела эти шарики открутить, чтобы поиграть с ними.

Кордес прибыл незадолго до ужина. На его звонок я пошла отворять дверь. Он стоял в полутьме, негромко отрекомендовался.

— Мне назвали ваш дом в качестве моей квартиры, и я надеюсь…

— Прошу, входите, — сказала я.

Он был немного выше среднего роста, худощав, и с первого взгляда я им заинтересовалась, хотя он не представлял из себя ничего особенного. Но общее впечатление от его внешности, манер, походки, мимики живого лица, хрипловатого, но звучного голоса было таким возбуждающим, таким пленительным, таким сексуальным, как говорят сегодня!..

Он это знал и очень искусно пользовался своим обаянием.

Возможно, девушка из большого города, другого интеллектуального уровня и другого опыта не поддалась бы ему так скоро, как я, не доверилась бы так безоглядно — не знаю.

Неле, во всяком случае, не смогла устоять перед этим… этим излучением энергии…

Неле!

Всю меня вдруг словно обдало порывом ветра. Корнелия, Неле, моя дочь, дочь Кордеса, двадцати лет от роду, — надо благодарить случай, что между ними, между отцом и дочерью — с ума сойти! дело не зашло слишком далеко, не так далеко, как между Кордесом и мной!..

Теперь я совершенно уверена: это была она. Но почему она здесь тайком? Если бы я хоть пару минут могла с нею поговорить?

Сквозь окно Комиссии внезапно просочилась полоска солнечного света. Самое лучшее в этом строгом официальном помещении — окно, еще точнее — вид, который из него открывается: весь центр Гамбурга в золотистой дымке. Виден край блестящего Альстера, высятся башни над серо-голубой массой домов, далеко простирается туманная даль… Стоп! Остановись!

Я должна собраться. Я должна уяснить, что я хочу и чего не хочу сказать. Я не должна предаваться сентиментальным воспоминаниям или от страха городить всякую чушь. Никаких уловок, иначе придет этот Фекельди, и…

Он уже здесь.

Он вышел из соседней комнаты. У него в руках письмо Кордеса и какая-то папка. Мое дело. Оно еще совсем тонкое.

Шербаум идет вслед за ним, кивает Андерсену и, проходя мимо меня, останавливается рядом:

— Все в порядке, фрау Этьен.

Он говорит это совершенно серьезно, без тени иронии. Мое прежнее мнение о нем рассыпается в прах. Я, смутившись, говорю:

— Спасибо, герр комиссар.

Затем вместе с Андерсеном он выходит.

Фекельди улыбается. Потом поворачивается и через плечо говорит уже в дверях, обращаясь в соседнюю комнату:

— Я не хочу вам больше мешать.

Женский голос что-то спрашивает. Что именно, я не смогла понять.

— Нет, не надо, — отвечает Фекельди, потом закрывает дверь, кидает папку и письмо Кордеса на стол и садится на свою поролоновую подушку.

— Вы разрешите? — спрашивает он и вскрывает новую пачку сигарет. — Могу предложить и вам?

Это не мой сорт.

— Нет, спасибо, — говорю я. — Предпочитаю свои собственные.

Где же моя сумка? Ах, да — там, на чемодане. Возможно, ее взял Шербаум. На какой-то момент я замешкалась.

Фекельди вскакивает со стула — он сразу все понял, — берет сумочку и подает ее мне. Он, в самом деле, очень внимателен и вежлив.

Я беру из портсигара сигарету; он подносит к ней огонь и снова садится.

— Спасибо, — бормочу я и оглядываюсь в поисках пепельницы.

Он придвигает ко мне большую, расписанную зелеными цветами фаянсовую тарелку. «Пейте охотничий ликер Малепартиса» — написано на ней золотыми буквами.

Где-то сегодня я уже видела нечто подобное… Не могу вспомнить.

Фекельди разглядывает меня. У него хорошее лицо и симпатичные серые глаза. Над правой бровью шрам.

Я держу себя в руках. Курение мне в этом помогает. Он смотрит на письмо, вынимает его из конверта, начинает читать. Мне бы лучше ему все объяснить, но я вспоминаю наставление Ромайзеля и Дегана: никаких показаний!

Где же застрял этот Деган? Что я вообще могу ему сказать, когда он придет? Могу я сказать, что моя дочь в Гамбурге?

Фекельди читает. Рядом стоит пишущая машинка. Издалека доносится уличный шум, словно пробиваясь сквозь какую-то пелену.

Фекельди откладывает письмо в сторону. Он размышляет, расправляя и сжимая пальцы над поверхностью стола, выпячивает нижнюю губу, морщит лоб и говорит, обернувшись к окну:

— У меня тоже есть дочь, фрау Этьен. Я не могу, конечно, полностью войти в ваше положение, потому что я мужчина. И потому что моей дочери нет еще одиннадцати. Но я понимаю, что вы… чего вы… что вы просто потеряли голову, когда это письмо от вашего убитого мужа…

Он пришел в себя, провел языком по пересохшим губам и снова обратился ко мне:

— Прошу вас, расскажите, как это произошло.

Они умеют обращаться с людьми, и у них в руках хороший материал. Как они узнали, что Кордес был моим мужем, что я получила извещение о его смерти и тому подобное, — остается для меня загадкой. Но они узнали это!

— Нет, — говорю я и качаю головой, — мой адвокат…

— Минуточку, — перебивает меня Фекельди. — Я знаю, что ваш адвокат запретил вам давать показания. Это ваше право. С этим ничего нельзя сделать. Я обязан вас также известить, что все, что вы скажете, будет занесено в протокол, и может быть использовано против вас. Но я вас прошу отвечать хотя бы в пределах возможного. Рано или поздно все равно придется все рассказать, фрау Этьен. Почему же не сейчас? Это значительно облегчило бы жизнь нам обоим, не так ли? Я вам уже сказал, что рассчитываю на понимание с вашей стороны. Мы могли бы попытаться… Ну?

Он выжидающе смотрит на меня. Я отрицательно качаю головой.

— Вдруг совершенно неожиданно появляется человек, — продолжает он без малейших признаков раздражения, — человек, с которым много лет назад была тесно связана ваша жизнь… Он, может быть, даже не имея никакого злого умысла, своим появлением грозит нарушить привычный ход вашей теперешней жизни… Кто бы на вашем месте не стал в подобном случае отбрыкиваться руками и ногами?