Александра Маринина - Благие намерения Страница 61

Она перегладила уже все скатерти и принялась за салфетки, когда послышался короткий, какой-то неуверенный звонок в дверь. Тамара пошла открывать.

На пороге стояла Зинаида Васильевна, бледная и как будто даже похудевшая за те несколько дней, которые миновали после обеда с Григорием.

– Доченька, – виновато произнесла она, – значит, я правильно посчитала, ты сегодня во вторую смену.

– Я сегодня выходная. Проходи, мама, раздевайся.

Тамара сделала шаг назад, пропуская мать в квартиру, потом не выдержала, обняла ее и расцеловала.

– Ты, оказывается, храбрая, мамуля, папу не побоялась. Или он не знает, что ты ко мне пошла?

– Ой, конечно, он ничего не знает, – возбужденно затараторила Зинаида Васильевна, – он бы меня убил, если бы узнал. Когда ты ушла, он сразу перестал кричать и так, знаешь, серьезно мне говорит: я, говорит, про Тамарку больше слышать не желаю, она мне не дочь, и ты не смей к ней бегать, и звонить по телефону тоже не смей. Считай, что ее нету. Представляешь? И замолчал. Вот как замолчал тогда – так и молчит до сих пор.

– Что, совсем молчит? – не поверила Тамара. – Ни одного слова не говорит?

– Зина, подай, Зина, принеси, Зина, выключи, Зина, включи – вот и все, что он говорит. Ужас, доченька, ужас! Ты бы возвращалась, а? Ну сколько можно дуться? И папа будет рад, и тебе хорошо будет. Что ты у Любы теснишься, как будто у тебя своего дома нет! Возвращайся, хватит уже.

Тамара вздохнула. Ничего-то мать не поняла. Она отчего-то считает произошедшее пустой мелкой ссорой, каких в семье Головиных были сотни, если не тысячи, наподобие скандала из-за коробки конфет или бутылки коньяка. Ну, подумаешь, повздорили отец с дочерью из-за бытовой мелочи, не уходить же из дома из-за этого!

Она усадила мать на кухне, налила ей чаю, поставила на стол коробку с недоеденным накануне тортом и снова взялась за утюг.

– Мама, я не могу вернуться. Папа меня выгнал, ты это понимаешь? Не я сама ушла, а он так поставил вопрос: или вы с ним, или Григорий. Я выбрала Григория. Если я вернусь, это будет означать, что я предала Григория и сделала выбор в вашу пользу. А я не собираюсь его предавать, я собираюсь выходить за него замуж, причем в самое ближайшее время.

– Но, Томочка… – Зинаида Васильевна растерялась, она явно ожидала чего-то другого. – Ты что, серьезно решила идти за него замуж? Я была уверена, что ты передумаешь. Особенно после того, что сказал папа.

– А что сказал папа? Ну что такого невероятного сказал папа, после чего я должна была передумать? Он что, открыл мне глаза на Григория? Он рассказал мне про жениха что-то такое, чего я не знала? Папа назвал его вором, но это неправда. Папа назвал его педерастом, но и это неправда. Это чистой воды клевета. И ты надеешься, что, наслушавшись этой мерзкой клеветы, я изменю свое решение? С какой стати? А завтра папа скажет тебе, что я лесбиянка и убийца, так что, ты перестанешь меня любить? Ты ему поверишь и отвернешься от меня?

– Боже мой, Тома, ну что ты такое говоришь? Папа никогда про тебя такого не скажет…

Тамара с грохотом опустила утюг на металлическую подставку. Все бесполезно, мать не слышит ее, а если и слышит, то не понимает.

– Да какая разница, скажет он такое про меня или нет? Я пытаюсь объяснить тебе, что у меня есть собственное мнение о человеке и собственное отношение к нему, и ничьи слова, ни твои, ни папины, на мое мнение и отношение повлиять не могут. Это понятно? Или я плохо объясняю?

– Ты разговариваешь со мной, как со слабоумной, – обиделась Зинаида Васильевна. – Я все прекрасно понимаю, поэтому и говорю тебе: перестань дуться и возвращайся домой. Попросишь у папы прощения, скажешь, что все поняла и…

– И что? Что я больше так не буду? – перебила ее Тамара. – Я буду, мама. Я – бу-ду. Я буду делать то, что считаю правильным. И прощения я просить у папы не собираюсь, потому что мне не за что извиняться, я никого не обижала и не оскорбляла, в отличие от него. И если папа не скажет мне, не тебе – я подчеркиваю, а лично мне, что он берет свои слова назад и готов принять Григория как своего зятя, я домой не вернусь. Поживу у Любаши до начала марта, а потом уеду в Горький. И между прочим, через пять дней я туда еду подавать заявление в ЗАГС.

– Тома! – всплеснула руками мать. – Но это же ужасно! Ты собираешься не послушаться папу?

– Ой, мам, перестань, а? Я всю жизнь его не слушаюсь, и ничего, пока не пропала, как видишь. Ты вспомни, как он орал, когда я сказала, что поступаю в ПТУ учиться на парикмахера, ты вспомни, как он не разговаривал со мной три с половиной месяца! Три с половиной месяца он каждый день видел меня дома и проходил, как мимо пустого места, он меня не замечал, не отвечал, когда я к нему обращалась. Забыла? И ничего, я сделала по-своему и добилась успеха в своей профессии. А эти конфеты несчастные и бутылки с коньяком, которые я приносила домой? Тоже ведь по неделе не разговаривал со мной и полностью игнорировал. А я что, перестала принимать подарки? Конечно, нет, я их принимала, принимаю и буду принимать, пока их будут дарить, потому что это как высокая оценка сделанной мною работы. Мне это приятно, понимаешь? И человеку, которому я помогла стать красивым, приятно сделать такой подарок. Мы оба радуемся, и он, и я. И я, по-твоему, должна лишить и себя, и моего клиента этой радости только потому, что папе это не нравится? А что еще нужно сделать, чтобы отец остался доволен? Луну достать? Звезды погасить? Скажи, что? Мир не может крутиться вокруг одного только Николая Дмитриевича Головина, мир не может и не должен ему угождать и заглядывать в глаза: вам понравилось? Вы довольны?

Тамара резко замолчала. Что это она, в самом деле? Мать наверняка не понимает ни слова из этой длинной тирады, такие рассуждения слишком сложны для нее. Она любит отца, всю жизнь преданно ему служила, и ей даже в голову не приходит, что он может быть не прав. Бабушка Анна Серафимовна бдительно следила за тем, чтобы ее сына никто из домашних не рассердил и не расстроил, и отец много лет жил в убеждении, что в его семье все поступают только так, как ему нравится. Ну что ж, теперь ему придется смириться с тем, что не всегда все происходит так, как он хочет.

Она посмотрела на мать и вдруг заметила, как та сутулится, и лицо у нее не только побледнело, но и осунулось. Бедная мама! Она ведь переживает и не знает, как помирить мужа с дочерью, потому что оба упрямые и неуступчивые. Но самое главное – она не понимает, чью сторону ей принять. Муж прав по определению, потому что он всегда прав, но и дочь жалко, и хочется, чтобы она наконец вышла замуж и устроила свою жизнь. И что же делать, если муж не хочет ни в чем уступить, а дочь не желает идти отцу навстречу?

Тамара отошла от гладильной доски, присела за стол рядом с матерью, обняла ее.

– Мамуля, я понимаю, как тебе тяжело. Но и ты меня пойми. Я люблю тебя, люблю папу, но и Григория я люблю. Как мне разорваться между вами? Я не могу пойти на поводу у тебя и папы, потому что не могу и не хочу наступать на горло собственной личности, понимаешь?

Мать только горестно вздохнула, и Тамара подумала: «Нет, ничего она не понимает. Зря я стараюсь что-то объяснить. Она хочет, чтобы в семье был мир и покой любой ценой, и не понимает, что есть люди, которые готовы эту невероятную цену платить, как Любаша, а есть другие, такие, как я, как Гриша, которые за мир и покой платить собственной душой не собираются. Мама никогда этого не поймет».

Зинаида Васильевна поднялась, сполоснула под краном чашку и направилась к двери. Тамара провожала ее с тяжелым сердцем. Подавая матери шубу, она снова подумала о том, как постарела мама за эти несколько дней. Или она постарела уже давно, просто Тамара этого не замечала? Мама всегда была статной и красивой, с натянутой кожей и полными яркими губами, и еще неделю назад Тамаре казалось, что она не постареет никогда, по крайней мере, в ближайшие лет двадцать Зинаида Васильевна не изменится и останется все такой же красавицей. Сейчас перед Тамарой стояла потухшая немолодая женщина с опущенными плечами и скорбно поджатыми губами. Она взяла руку матери и прижала к своей щеке.

– Мам, прости, но я не могу вернуться. Я очень по тебе скучаю, но я не могу. Пойми меня, пожалуйста.

Зинаида Васильевна погладила дочь по лицу, молча кивнула и вышла из квартиры.

– Ужасно, – прошептал Камень. – Посмотри, что там у меня под глазами щекочется? Блоха, что ли, ползает?

Ворон подскакал поближе, приподнялся на цыпочки, но ничего не разглядел – Камень был очень большим, и глаза у него располагались довольно высоко. Пришлось подпрыгнуть и немножко взлететь.

– Ну да, блоха, как же, – протянул он удивленно. – Это у тебя из глаз течет. Ты никак плачешь?

– Я? Не может быть!

– Как же не может, когда я сам вижу. Ты из-за чего расстроился? Из-за Тамары?

– Да я больше про ее мать думаю, про маму Зину. Тамара – что? Она сильная, умная, она не пропадет. А вот мать у нее… Добрая, хочет, чтобы всем хорошо было, а ума нет. Когда у доброты ума нет, получается одно сплошное страдание. Вечно ты меня расстроишь, вечно ты всякое грустное рассказываешь, а я переживаю.