Иван Жагель - Страна игроков Страница 62

– Благородное, очень благородное дело, – одобрительно покивал головой Кроль. – Собираетесь защищать и нас?

– Будем стараться. Это – наш долг! – заверил его Виктор.

– Прекрасно, прекрасно…. Ну а как статья, ради которой вы приходили? Что-то я ее не встречал.

– Да, знаете, хотелось написать что-то серьезное об охранных службах банков, но не успел собрать необходимый материал – ушел из газеты в союз.

– Что так? – без особого любопытства поинтересовался Кроль.

– Да все, как обычно в таких случаях: маленькая зарплата, плохое начальство…

– Простите, а в каком издании вы работали? Что-то я забыл…

– Э-э-э… – стал вспоминать Виктор название детища Маши Момот. «День столицы».

– Да-да, припоминаю…

От продолжения этого щекотливого разговора Реброва спасло то, что стюардессы начали разносить обед, и он, пробормотав что-то невнятное, перебрался на свое место, словно в другом кресле его бы не покормили.

Поглощая кусок курицы с золотистым рисом, Виктор посматривал в иллюминатор. Сверху земля оказалась похожа на шкуру далматина – огромные заснеженные пространства были усыпаны темными островками леса, и чем дальше они улетали на восток, в Сибирь, тем все чаще эти темные пятна сливались в сплошные, мрачные массивы тайги.

4

После обеда Рудольф Кроль задремал, по-детски открыв рот. Если не встречаться с его пронизывающим, умным взглядом, то как-то даже трудно поверить, что из-за этой груды мяса Георгий Дзгоев уже несколько месяцев прятался на Северном Кавказе. Ситичкин продолжал разговаривать с Сизовым, только теперь он уже не стоял, а сидел рядом с первым вице-президентом банка. А Игнатьева по-прежнему в одиночестве читала книгу.

– Я могу к вам подсесть? – подошел к ней Ребров.

– Очередной допрос или хотите устроить мне очную ставку? – спросила она.

Это прозвучало довольно враждебно, но в то же время не содержало прямого запрета сесть рядом.

– Мне кажется, – сказал он, опускаясь в кресло, – что, оказавшись на такой высоте, в замкнутом пространстве, где нельзя плеснуть чаем в лицо собеседнику и уйти, мы могли бы попытаться понять друг друга или просто поговорить на какие-нибудь отвлеченные темы.

– Например?

– Да о чем угодно. Например, как каждый из нас готовит по утрам яичницу. У меня есть превосходный рецепт: берете два яйца…

– По утрам я пью только чай, – перебила она его.

– Если говорить серьезно, – заметил Ребров, – то в нынешней поездке нам довольно много времени придется находиться вместе или, точнее, где-то рядом. И глупо делать при этом вид, что мы не замечаем друг друга, словно повздорившие влюбленные старшеклассники.

Игнатьева промолчала.

– Может быть, нам стоит познакомиться поближе? Хотите, я расскажу о себе? – предложил Виктор.

– Пощадите…

– Тогда давайте я расскажу вам о вас.

– О том, что я член мафии?

– Нет! – решительно замотал он головой. – Например, что у вас в роду какие-то арабские корни. Или ваша бабушка была откуда-то из Грузии или Армении… в общем, она не была славянкой… Или дедушка…

Игнатьева засмеялась и немного смягчилась:

– Не смешите: или бабушка, или дедушка… Хотя в общем-то… Дедуктивный метод?

– У вас глаза, как у женщин на древнеегипетских папирусах.

– Что еще?

– Думаю, что не очень давно вы расстались с близким вам человеком.

– Это тоже по глазам?

– В вашем кабинете я видел целых четыре вазы для цветов, – стал пояснять он свое предположение. – Я приезжал к вам несколько раз, и всегда они были пустые. Если бы вы держали вазы так, на всякий случай, то их было бы одна-две. Значит, совсем недавно вам кто-то довольно часто дарил цветы… Возможно, эти вазы вы перевезли с предыдущей работы, однако речь все равно идет о не таком уж далеком прошлом.

Очевидно, он попал в точку или совсем рядом, так как Анна немного разозлилась.

– Дались вам эти вазы, – отмахнулась она.

– Не скажите. Они принципиально изменили мое отношение к вам, запротестовал Ребров полушутя-полусерьезно.

Ее тонкие черные брови вопросительно взлетели вверх.

– Да-да! – подтвердил Виктор. – Мы с вами знакомы уже более полугода, виделись много раз, и ни в одну из этих встреч вы не расслабились, не раскрылись. Как разведчик на задании. Согласитесь, для женщины – это… ну, не очень типично. И только эти четыре вазы сказали мне, что вы нормальный, живой человек, из крови и плоти, причем, на мой взгляд, плоти… очень симпатичной, – рискнул он.

У нее вырвался вполне человеческий, даже немного фривольный смешок.

– Вы все-таки наглец! – сказала она, невольно втягиваясь в этот треп. – Ну, хорошо, допустим кто-то и дарил мне цветы. Но это, скорее, говорит о каких-то чувствах того человека, а вовсе не о моих. Почему же вы все-таки пришли к такому странному для вас выводу, что я нормальная, живая женщина?

– Опять же из-за этих ваз. Они однозначно свидетельствуют, что вы любите цветы, что вам было бы жаль, если бы они завяли. Можно предположить, что, поставив их в вазы, вы потом за ними ухаживали, подрезали, подливали воду. А любовь к цветам – это как любовь к детям. А дальше сама собой выстраивается логическая цепочка: вы можете испытывать обычные для нормальных женщин чувства – нежность, жалость, страх… ту же любовь. Я начинаю подозревать, что вы умеете даже плакать.

– Господи, сколько вы нагородили-то вокруг этих ваз! – теперь уже не сдерживаясь, засмеялась Анна. – И стоило ли такому Шерлоку Холмсу, занятому важными расследованиями, так много думать о женщине, которая высчитала себе цену до третьего знака и вряд ли уступит хоть копейку.

Реброву показалось, что они впервые говорят, как старые хорошие знакомые, и даже немного флиртуют, словно симпатизирующие друг другу мужчина и женщина.

– Кстати, по поводу этой цены… простите меня за все, что я наговорил вам в том ресторанчике на Арбате, – извинился Виктор.

– А вы меня за ту чашку чая, – не отстала она в любезности. – Должна признать, у вас богатое воображение. Может быть, вы напрасно бросили журналистику?

– Ничего я не бросал, – возразил Виктор. – Я ушел из одной газеты, и не исключено, что со временем окажусь в какой-нибудь другой.

– Вы – летун или просто склочник, который не может ладить с людьми?

– Ни то ни другое. Просто два года назад я понял: надо что-то изменить в своей жизни, научиться быть свободным. Тогда я жил в одном маленьком городке и, бросив все, переехал в Москву.

– Честно говоря, я вас не поняла, – вопросительно изогнула она свои тонкие брови.

– Попытаюсь объяснить. Еще в школе, меня как раз приняли в пионеры, мы всем классом боролись за свободу негров в Америке. Потом я стал комсомольцем, и мы боролись уже за свободу братской Кубы. Когда в стране началась перестройка, я работал в городской газете, и мы боролись за свободу предпринимательства. Это продолжалось до тех пор, пока я не понял: с этой постоянной коллективной борьбой, которая происходит в нашей стране, независимо от того, кто ее возглавляет – коммунисты или демократы, я сам не свободен. Поэтому я решил, – он постарался сказать это с легкой иронией, свой главный вклад в перестройку я сделаю тогда, когда перестану участвовать во всех этих кампаниях и начну делать то, что мне нравится: самостоятельно выбирать работу, президента, место проживания.

– И у вас это получается?

– Пока не всегда. Но я – стараюсь, иногда делаю ошибки, и поэтому бывают конфликты…

– Если для вас так легко поменять место, где вы живете, работу, свое окружение, то зачем же вы так вцепились в Шелеста? – спросила Игнатьева. Отойдите в сторону и будьте свободны от него.

– Хочу обратить ваше внимание, что не я упомянул эту фамилию, заметил Ребров. – Но раз мы о нем вспомнили… В общем, с Шелестом ситуация особая… Я уже говорил вам, что он поступил со мной, как с полным ничтожеством. Как с человеком, который не может ответить на унижение. А без самоуважения невозможна та самая свобода. Отстоять свое достоинство для меня в данном случае – дело принципа. Фактически ваш начальник – это… это… – попытался подобрать он точное сравнение, – это как компартия, мечтавшая сделать из меня что-то неодушевленное, серое. Покориться ему значит вернуться в рабское прошлое. Поэтому ваш Шелест угрожает моей свободе, и я с ним борюсь…

– Шелест вовсе не мой, – поправила его Анна.

– Извините.

– Вас можно понять, – с заметным усилием сказала она. – Но хотела бы сразу предупредить: я не буду вам помогать. Хотя и не буду делать что-то во вред. Я не рассказала о вас Кролю, не расскажу и Шелесту.

Ребров с досадой зажмурился и потер лоб пальцами.

– Что-то случилось? – спросила Игнатьева.

– Да, сейчас вы обидели меня дважды. Во-первых, ваши слова можно понять так, будто бы я ищу с вами контакты только для того, чтобы вы помогали мне в борьбе с вашим… начальником. А во-вторых, вы хотите сделать мне одолжение, в котором я не нуждаюсь. Можете говорить Шелесту обо мне все, что угодно. Я его не боюсь!