Григорий Ряжский - Музейный роман Страница 64

— Цены растут, Пётр Иваныч, народ покупать стал избирательней и не в том объёме, что прежде. Отсюда и отход стал жиже, и по размеру не тот. Вот запах и поутих.

— Это ты верно подметила, — согласился сосед, — скажу Зинаиде, чтоб тоже поумерилась, а то пельмешéй возьмёт, полпачки съест, а другая после затухнет, и на выброс. Неэкономно.

И, довольный суммарным анализом, отправился к себе. А Ева подумала, что нужно посмотреть брошюру ещё и завтра, по новой. И на этот раз обжать её не только снаружи, но втиснуться ещё как-то изнутри.

На другое утро, как и в предыдущий день, она явилась на службу так, чтобы выкроить не меньше двадцати минут на очередной обход неисследованного остатка собрания. Больше всего её беспокоило, чтобы никто не заметил, как она, методично обходя рисунки, каждый раз, пускай и накоротко, заводит кисть за экспонат. И поэтому следовало работать быстро и осмотрительно. Для Качалкиной, если что, она попутно приготовила сопроводительную версию. Скажет, если зайдёт разговор, что Темницкий ещё на вернисаже просил не забывать контролировать крепёж, учитывая уникальную драгоценность каждого экспоната от великих мастеров прошлого — как-то так. Но на всякий случай она посмотрела саму Качалкину ещё раз, чтобы упредить любую неожиданность. Однако ничего опасного для дела не обнаружила, разве что зафиксировала новый приступ тайного ото всех семейного разлада, на этот раз уже между сыном и невесткой.

К моменту появления первого посетителя общая картина заметно изменилась в сторону очередного увеличения количества фальшака — ещё на пять художественных единиц, не отвечающих руке автора. Итак, прибавились: Гольбейн Старший, Веронезе, Гольбейн Младший, Брейгель Старший, Брейгель Младший. Под конец обнаружился и Франческо Гварди с его чудным, воздушным, с прерывистыми контурами и игрой тонких светотеневых градаций рисунком «Архитектурная фантазия», 1775 года. Точней сказать, не с его, но тоже замечательным.

Это было что-то.

Лев Арсеньевич, как и обещал, появился к обеду. Загадочно кивнул смотрительнице, однако не подошёл, сразу двинулся по списку. Она это поняла по тому, как резко он взял старт, планово переместившись от первого фальшака ко второму, и как уже далее передвигался вдоль зальной галереи от одной отмеченной ею работы к другой, минуя основную экспозицию.

Закончив сверку, приблизился, едва слышно бросил:

— В то же время. Там же.

И, не дожидаясь ответного кивка, удалился.

В семь двадцать оба уже ехали по Пречистенке. Затем свернули в Чистый переулок, и, когда до места оставалось совсем ничего, она сообщила ему:

— Ещё шесть, Лев Арсеньевич.

Последний, шестой по счёту рисунок она выщупала после смены, проходя последний зал. Просто дотронулась рукой до висящего в самом конце экспозиции наброска Джованни Тьеполо. Тот ответил ледяной пустотой, тут же, как не отозвались прохладой на её ведьминские испытания ещё пятеро великих рисовальщиков и живописцев.

— Стало быть, по числу апостолов, — пробормотал Лёва. — Ну что ж, наверное, этого и следовало ожидать. Осталось лишь вычислить Иуду.

Через десять минут, миновав переулки Старого Арбата, алабинский «мерс» въехал в пространство подземного гаража.

— Чего-нибудь попить? — справился он, когда они уселись в гостиной, чтобы продолжить разговоры.

До этого момента Ева, испросив разрешения ознакомиться с хозяйской коллекцией, какое-то время побродила сама, обследуя квартирное пространство. Там и на самом деле было немало чего, от старинных икон превосходного письма до чýдных образцов живописи и графики времён тех и этих. Опять же мебельный антиквариат — всё больше красное дерево, но без этих раздражительных барочных завитушек. В основном наличествовал бидермейер и классический ампир. Имелась ещё масса всяких любопытных предметов, но она сообразила, что не все из них принадлежат ему. То, что было на стенах, явно не планировалось быть оттуда убранным. Вещи же, без особой системы расположенные тут и там, несомненно предполагались к дальнейшему перемещению. Впрочем, соображений своих она не высказала, просто вежливо покачала головой, выражая молчаливое восхищение коллекцией искусствоведа Алабина. Одновременно отметила для себя, что мало книг. Однако, прикоснувшись к одной из них, догадалась, что прочие помещаются в доме отца, откуда и по сию пору не выветрился дух Лёвиного присутствия. Связь его с тем жилищем, где она приметила занятные напольные часы без гирь, была на удивление тесной, поскольку шла устойчивой картинкой, густой и необычайно колористически наполненной.

Квартира была хороша. Но и не так чтобы просто по-богатому. Нет, ощущение было другим. Да и в затылке отдавалось иначе, долетая туда явно не по кратчайшему пути. Культурный слой просматривался с ходу, в немалой степени определяя хозяйские пристрастия и интересы. Однако было и нечто, что превышало простое уважение гостя к хозяину, живущему бок о бок с вещами достойными и с историей. Вероятно, это шло оттого, что никакой собственной истории Ева Александровна не имела. Вообще. Никогда. В любом случае ничего похожего прежде ей видеть не доводилось, потому что жить здесь было удобно — даже не верилось, что настолько. Всё, начиная от двухэтажного подземного пространства и далее — лифта с зеркалом от пола до потолка и обилием хромированных штуковин, на котором запросто можно въехать чуть ли не в само жильё, — всё это, как и многое остальное, наполняющее картину незнакомой жизни вещами несложными, но правильными и удобными, производило впечатление сильное, если не сказать удручающее. И это не было завистью к хорошему и надёжному житью, о котором Ева мало что знала вообще. Это была просто другая жизнь, совсем-совсем, внутри которой существовали по-другому устроенные люди, имевшие иные предпочтения, к тому же не стыдящиеся открыто демонстрировать постоянство свойственных им слабостей и пристрастий. Но только это не имело к ней, ведьме Ивáновой, ни малейшего отношения, будь она чёрной, белой или же любого прочего ведьминского колера. Не соединялось всё это с душой её и плотью даже самой обычной нитяной связью. И обидно, что не было и нет на всём этом свете существа, хотя бы из благотворительных побуждений помышлявшего, чтобы позвать её, хромую курицу из художественного музея, разделить с ним хотя бы малую часть не знаемой ею жизни. Ну, вроде как сводить в совершенно недоступный для таких, как она, музей, но не для одноразовой галки, а пройти, скажем, совместный курс каких-нибудь полезных сердцу знаний. Или же просто добрых лекций, для ума и души. Любых. И чтоб не вышибли, не дождавшись положенного срока.

— Не знаю, наверное, хочу, — ответила она, хотя и догадалась, что имеется в виду не чай.

Алабин взял с барной стойки мудрёную бутылку бордового цвета, похожую на кирпич, плеснул себе и ей, на два пальца. Не чокаясь и не тостуя, сделал глоток. Она поднесла край стекла к губам, одновременно пытаясь уловить дух содержимого. Пахло тиной и прелым лесным листом.

— Я не пью, Лев Арсеньевич, — чуть подумав, отказалась она и отставила стакан, — совсем не пью, ничего.

— Это ты не это не пьёшь, — поправил он её, — просто пока ты об этом не знаешь. Нюхни-ка по новой и как следует вслушайся.

Она послушно повторила попытку. На этот раз над водой летали чайки, издавая пронзительно гортанные крики. Был слабый прибой, и, коснувшись языком непрозрачной жидкости, она ощутила солоноватый привкус. Так пахло море, почти любое. Такой аромат приносили с собой и ветры, дующие от далёких океанов, родящие птиц, рыб и людей. «А может, и правда есть они на белом свете, знаки этого странного зодиака? И чего я так на них ополчилась, думая, что это всего лишь очередная подмена для слабых и неуверенных в себе людей».

И сделала глоток.

— Это вырабатывают на острове, — сообщила, поставив бокал на гостиный столик конца восемнадцатого века. Не была в том уверена, но именно так почувствовала. — Не знаю, где точно, но дальше во все стороны только вода и больше ничего. Судя по всему, океан. А остров — на «А».

— Ну всё, приехали, — сокрушённо покачал головой Алабин и тут же поправился: — Это не о тебе, это я о себе. Вчера как вернулся из вашего Товарного, так первое, что сделал, усумняться стал во всём, чему сам же свидетелем был. Умом понимаю, что всё так и есть, а вот душой не ощущаю. Чувствую, как сопротивляется она голове моей.

— Айла, — добавила Ева, — да, вижу теперь совсем разборчиво, будто карту расстелили и ткнули пальцем. В промежутке где-то между полушариями, небольшой такой островок, вроде как заброшенный. Людей почти нет.

— Точно, Айла, — бодро засвидетельствовал ведьминские показания Алабин, — оттуда и привозят, когда заказываю. — И глянул на неё. — В общем, передам своей нутрянке, чтобы не противилась наружке. После этого вискаря с Айлы — всё уже, окончательно у-би-ла!