Григорий Ряжский - Музейный роман Страница 65

— Вам удалось что-нибудь понять, Лев Арсеньевич? — Оставив тему тинистого напитка, ведьма переключилась на дела текущие.

В ответ он лишь пожал плечами:

— Могу только сказать, что все работы вполне достойные. Да и время не вызывает сомнения, если честно. Ну а если новодел, то такого уровня повторителей, пожалуй, уж и не сыщешь. Был, правда, один, можно сказать, гений, да сгорел, бедолага. В самом прямом смысле. И ещё знаешь… мне почему-то кажется, полное исследование, даже если, скажем, проводить радиоизотопную экспертизу, тоже ничего не даст, ни в смысле временны`х несовпадений, ни по химсоставу бумаги. Затеем бучу, а на выходе очередной фейк, пшик, вакуум. Но только уже с нашей стороны. И чего?

Он и правда не понимал, как им следует действовать дальше в отсутствие виноватых и не имея ни единой зацепки, даже если дело обстояло именно так, каким его увидала Ева.

— Тем не менее предлагаю продвигаться пока в том же направлении, — довольно жёстко отреагировала Ивáнова, — давайте посмотрим, что мы имеем на сегодня.

— Ну да, хотелось бы узнать чего-нибудь ещё, помимо живописания сцены смертоубийства несчастной Коробьянкиной, — вяло согласился он.

— У меня есть ощущение, что смерть её как-то связана с этой историей, хотя это и было довольно давно. — Ева вопросительно взглянула на хозяина квартиры. — Я бы хотела посмотреть её ещё, но уже с иного ракурса. На этот раз я бы постаралась заранее сформулировать вопрос так, чтобы мы имели вариант связать недостающие нити.

— Я — за! — оживился Алабин. — Так прямо сейчас и начнём?

— Да, сейчас.

Она вытянула из сумки уже знакомую брошюру и приготовилась, настраиваясь на картинку. Раскрыла на середине, максимально разведя страницы и, потерев одну ладонь о другую, прижала их к листам. Алабин опрокинул в рот остатки островного вискаря и присел рядом. Его ждала очередная непонятка. Она же — несложное дежурное чудо. Ну или, на худой конец, занятное приключение без видов на результат.

— Вы много пьёте, кстати, — заметила ведьма, уже успевшая сомкнуть веки, — мне тут подсказывают, что хорошо бы вам это дело подсократить.

— Ну, так и что там нынче, какие погоды? — уклончиво увернулся тот и усмехнулся, кивнув на брошюру. — Дадут нам чего-нибудь такого или попросят выйти вон?

Ева не ответила. В полной тишине вместе с покойницей Коробьянкиной она уже спускалась на второй «могильный».

— Идёт… Вижу, как достает ключи, отпирает семнадцатое хранилище, заходит… Запирается изнутри… на ней пиджак с широкими плечами, жёсткий, но свободный… Она заметно волнуется… Подходит к шкафу, отпирает… достаёт папки, чёрные, большие, кладёт на стол… Всего их штук двадцать-двадцать пять… может, больше…

— Тридцать, — прошептал Лёва, — я тому свидетель, я там был у них, в семнадцатом.

— Достаёт какой-то список, сличает что-то… начинает перебирать рисунки по одному… всё время сверяется со своим листко-о-ом… — продолжила Ева, не размыкая век.

То, как она издавала звуки, речитативом, почти декламировала, едва не нараспев, напоминало Алабину глупую, не смешную и совершенно не увлекательную сказку времён дворового детства. Вернее, детскую игру «на раз-два-пять — иду искать». Ему казалось, ещё немножко, ещё совсем чуть-чуть, и дурной туман рассеется, слабенький этот мотивчик допоётся, сюжетец недовыстроенный, с более чем открытым финалом, вот-вот исчерпается. На том их общая сказочка и заглохнет. После чего милая ведьмица раскроет свои васильковые очи, улыбнётся, и они вместе махнут айлавской самогонки, каждый — на три пальца средней упитанности. После чего бодро залягут в постель, вспоминать недавнюю совместно выдуренную шутку. Последняя доза воображения заходила в совсем уже немыслимую область кобелиных фантазий. Однако, несмотря на свежую придумку, Лёва поймал себя на мысли, что, пока он прокручивал в башке эту неосуществимую во всех смыслах картинку, то даже не подумал об изъяне, о её хромой ноге, что в нормальном варианте уже само по себе сводило на нет любые мужские мечтанья, а заодно и прочие мужицкие помыслы. Ивáнова между тем продолжала изгонять неведомого дьявола…

— Откладывает в сторону… одну, другую… их уже около десятка… Остальные аккуратно возвращает на место, раскладывает по старым местам… Отложенные остаются на столе… Так, дальше… осторожно снимает пиджак, кладёт лицевой стороной на пол… Там карман, да, именно так, он пришит по всей поверхности с внутренней стороны. Вижу крупную белую строчку по всему контуру… Вынимает тонкую папку, большую и, кажется, довольно гибкую… вытаскивает из неё листы, их… один, два, три… семь, восемь… Всё. Двенадцать… Так… отложенные убирает к себе в папку, а эти… Эти кладёт на место тех… Да, так и есть…

Ведьма глубоко вздохнула, прервав на секунду свой негромкий речитатив, при этом так и не разомкнув глаз. И вновь заговорила:

— Всё, убирает в сейф, включает сигнализацию, озирается, осторожно надевает пиджак… очень медленно, очень-очень… Идёт к выходу, отпирает дверь изнутри… делает щель, выглядывает наружу… Выходит, запирает… Идёт на выход… И… кажется, улыбается… — Ева открыла глаза, выдохнула. — Но в последнем не уверена, может, это мне только так показалось. В отличие от всего остального. — И уставилась на Алабина, глаза в глаза. — Что скажете, Лев Арсеньевич?

— Скажу, что даже если и так, то непонятно, с кого спрос. И с чем идти к правоохранителю. С несуществующей записью нашего с тобой путешествия на тот свет? Или с настойчивым требованием расслабить головную мышцу и довериться двум клиническим идиотам?

Слова его Ева пропустила мимо ушей. Просто уточнила, никак не отыграв лицом:

— Там ещё сообщник есть, Лев Арсеньич, я это знаю определённо, хотя и не видела, не показали.

— Знаешь, я почему-то именно так и подумал, — подхватил её мысль Лёва, успев иронично хмыкнуть. — Она же по большому счёту всегда мокрой курицей была, хотя любила и строгость навести, и лицо лишний раз сделать, и словами где надо нажать. Типичная фря из семьи мигрирующих военных с комплексом гарнизонной дочки. Вот только без нужного делу ума. Ей бы музеем Советской Армии заведовать, а не на нашей ниве подвизаться. Хоть и не положено так о покойниках, извини. И потом, смотри, её ведь, как любую профессиональную дуру, хорошо не просчитаешь. Она же, скорей всего, не разумом действует в предлагаемых обстоятельствах, а какой-нибудь идиотской эмоцией, сопряжённой с таким же бабским расчетом. Остальное — по остатку, с боговой, как говорится, помощью.

— Так нельзя о женщинах, — не согласилась Ева Александровна, — тем более о неживых. Пускай даже ими руководили преступные намерения. Женщина уже с самого начала заложник, и если она пошла на такое, то, значит, просто не могла не пойти. Я в этом абсолютно уверена.

— Добрая ты, Евочка, — вздохнул Алабин и плеснул на полтора пальца айлавки каждому, — а я вот не такой. Я из-за этой истории, если выйдет на поверхность, могу многого лишиться из того, о чём мечтал.

— Вы это о чём, Лёва? — не поняла Ивáнова. — Про что же вы такое мечтали?

— Я про то, моя дорогая, что если откроется подобный скандал, да ещё с международным резонансом, то никакой обмен уже не будет возможен. И пролетит наш с тобой военный авангард над милой родиной, махнув ей на прощанье лишь облезлым крылом. И снова у немцев приземлится. Где, собственно, сейчас и гнездуется. А ведь я хотел издать его, первым, где-нибудь в Швеции или, на худой конец, в Финляндии, на атласной бумаге, в суперобложке, со вступительной статьёй разоблачительного, но высокохудожественного содержания. — Он резко выдохнул носом и влил в себя очередную порцию вискаря. — Эх… — Алабин поднялся, пересел на диван, откинулся на спинку, прикрыл глаза. — Зато бабка наша, Всесвятская, та уж точно при своём останется и довольна будет, как никто другой, даже если этой самой дюжины от собрания лишится. Было триста, станет двести восемьдесят восемь — не радикально. Зато и дальше можно наседкой квохтать, сидя на чужом наследии. А на своё, выходит, наплевать. — И тут же прикрыл рот. — Извини, Ева, — но всё же продолжил, чтобы не потерять запала. — В общем, получит, чего добивалась. Она же меня, если на то пошло, для этого в госкомиссию по реституции и сунула, рубежи отстаивать. И чтоб врагу ни пяди земли, ни сантиметра в… Ну это… другое.

— Подождите, Лев Арсеньич, а в чём суть-то, я не поняла? Кто и чего у них там хочет?

Алабин с досадой отмахнулся:

— Да в том-то и дело, Евушка, что все желают всего. И так, чтоб без потерь. А к потерям относятся по-разному. Для первого лица, Путника нашего в ночи, надо, чтобы ушло с любым приятным ему результатом. Ему капиталы перемещать надо, углеводороды возить, потоки свои один-два-три прокладывать, северные, южные, всякие: газ такой, газ другой… вроде как для нас с тобой, для народа, какой чаще представлен бесноватыми патриотами да примкнувшей к ним ряженой мерзóтой под хоругвями и без. А этим надо, чтобы вообще ничего от нас и всё — оттуда, для пущей сохранности исторической справедливости. А жалкий остаток типа меня и ещё нескольких условно нормальных, те просто хотели бы обнулить ситуацию, забыв о распрях, понимая, что художественные ценности и культурные трофеи суть одно и то же. И не так важно место экспозиции, главное, чтобы было доступно. И чтобы культура, вообще, в целом, не разъединяла людей, а максимально сближала. Художественная цивилизация космополитична в самóй основе своей, и этого может не понимать либо совсем уж примитивный ишак, либо патриот из убогих. А добровольный обмен — это и есть лучший способ сделать шаг навстречу друг другу, взаимно признать ошибки, зачеркнуть ужасное прошлое и вместе наслаждаться подлинным искусством, в любом варианте. Да взять хотя бы текст, тоже любой. Не важно ведь по большому счёту, где и как ты его напечатаешь: хоть на атласной бумаге, хоть без неё, хочешь — здесь, у нас, хочешь — у них. Да где угодно — хоть в самóм Ветхом Завете запасной главой размещай! Кому надо, тот найдёт и прочитает, понимаешь? А на деле получается, те же самые силы, которые должны поддерживать здоровый образ жизни, по существу, помогают дурную болезнь эту ещё больше вглубь загнать, в очередную идиотскую неизлечимость. — Он вздохнул и подлил себе. — А тут ещё ты, понимаешь, являешься невесть откуда со всем этим нечеловеческим обаянием честной ведьмы и желанием всё и всем на хрен порушить.