Григорий Ряжский - Музейный роман Страница 66

— Ясно, — пробормотала Ева Александровна, ничуть не уязвлённая гневной филиппикой искусствоведа, — в таком случае предлагаю продолжить. Я тут подумала, пока вы обивали пороги к самому себе, что нужно бы ещё раз зайти и снова посмотреть. Её же, но в другом месте. Быть может… ну да. А почему, собственно, и нет.

— Ты это о чём?

— Совсем упустила из виду, Лёва… Возможно, в этом обнаружится ключ. Смотри. Помнишь, французский президент возжелал выставку отсмотреть, внезапно, ту, что из запасников? Ну, то есть не сам он, а жена его, как её…

— Карла, — подсказал он, — Бруни. Классная девка, по-моему.

— Да, Карла эта, в две тысячи восьмом. Так вот, нас тогда вызвали по срочной, всех смотрителей, расставили по местам и в экстренном порядке стали экспозицию готовить.

— И чего? — уже чуть нетрезво насупился Алабин и между делом всосал ещё одну, до дна.

— Так вот, мимо меня Шагала проносили.

— Да я в курсе… — махнул он рукой, — бабка его, как и теперь, в «могиле» держит, так до собственных похорон и дальше канифолить будет. Чего у неё там только нет: Симон Вуэ, Шарль Лебрен, Гюбер Робер, Жак Луи Давид и ещё куча всякого «могильного». А уж об импрессионистах даже вспоминать неохота, и какого класса всё! Моне, Ренуар, Сезанн, Гоген, Боннар, Дени, Матисс, Андре Дерен, Пикассо, Леже, Шагал тот же… — Он непроизвольно сжал и разжал кулаки. — Ну ничего, подождём… Если Женька Темницкий сменит её рано или поздно, то хоть и мутный он перец, как некоторые считают, но всё же мужик нормальный, свой. И жизнь, я уверен, при нём надёжно переменится к лучшему. Могилы эти бабкины распахнут, проветрят, просушат, сбрызнут антисептиком — и вперёд, на вольный воздух, на стеночки, на стеночки, ближе к народу. — Он кивнул Еве. — Ну, так и чего там, говоришь, не так с Марк Захарычем? Несли и тоже не донесли, как европейцев наших рисованных?

— В общем, ты не удивляйся, Лёва, — задумчиво проговорила Ивáнова, — но только не он это был, не Шагал. Я посмотреть успела — пусто там, тоже ничего, холод сплошной и муть двойная. Это подмена, Лев Арсеньевич, верно говорю, ошибки быть не может. Копия это, хотя и очень, как мне теперь кажется, приличная. Но в то время я не смогла бы ещё хорошо оценить, не справилась бы.

— А теперь оценила?

— С вашей помощью, — улыбнулась ведьма, — благодаря вашей науке и моей личной практике.

— И ты, значит, хочешь теперь Коробьянкину на Шагала посмотреть, так, что ли?

— Именно так. Если источник один, то это, возможно, даст нам дополнительный шанс.

— Ясно, — развёл руками Алабин. — «Уж коль с одним она грешна, одним не ограничится она…» — как сказал лорд Байрон. Читала, поди, «Дон Жуана»?

Она мотнула головой:

— Я Бродского читаю, он мне ближе.

— Потому что умер поздней? Легче, что ли, достучаться?

— Нет, просто он гений, который пробился лично ко мне, а те, остальные, всего лишь попробовали сделать мне красиво. Так у нас в детдоме говорили.

— Так ты у нас ещё и сирота, стало быть?

Она хмыкнула и прикрыла веки. К этому её жесту он уже потихоньку начал привыкать. Вот и на этот раз поймал себя на том, что это невинное движение её тонких век доставило ему удовольствие. Просто смотреть, и всё. Она же декламировала, негромко, чуть растяжно. С чувством.

Не ослепни, смотри! Ты и сам сирота,отщепенец, стервец, вне закона.За душой, как ни шарь, ни черта. Изо рта —пар клубами, как профиль дракона…

— М-да, обоим нам, я смотрю, не позавидуешь, — почесал нос Алабин. — Один — стервец, моральный урод. Другая — чистая колдунья, тайная фурия, хоть и до ужаса обаятельная, но всё ж драконова племени. И где выход?

— Смотрим? — не ответив, переспросила она.

— Смотрим, — согласился он.

Было уже без разницы. Вискарь приятно колыхался в нём, разглаживая внутренность и затачивая глаз на умильность. Коробьянкина же была гадина, воровка и заслуживала кары небесной. Само по себе это было уже немало, и он, Лёва-первый, в этом поучаствовал, сняв таким участием долю незначительных промахов из жизни Лёвушки-второго, который Алабян. Остальное — как получится.

Тем временем Ева Александровна свернула брошюру в рулон и изо всех сил сжала её в ладонях. Обратилась к хозяину, без тени улыбки:

— Только не мешай, прошу тебя.

Он не ответил, стал ждать. И так уже наречён был отщепенцем вне закона. Не хотелось избавиться от последнего, что имелось за душой, чтобы не пришлось, пошарив там, вытянуть одно лишь пустое.

— Всё, смотрим… — еле слышно повторила Ивáнова и сомкнула веки, входя в мир призраков и теней.

Внезапно Лёва сообразил, что даже не предложил ей поесть. «Что же это я, — подумал он, одновременно заставляя себя настроиться на ведьминские слушанья, — совсем уже чердаком поехал от затей этих бесовских? Сам забыл, и она не попросила…» Он глянул на часы — было за двенадцать. За окном притаилась глухая староарбатская тьма, охватившая исторический центр при полном городском штиле, изредка прерываемом случайным хлопком подъездной двери или лязгающими звуками неуклюжего мусоровоза.

— Тьфу ты! — чертыхнулся уже нормально нетрезвый Алабин. — Как теперь повезу-то?

— Вижу её… — раздался откуда-то сбоку шёпот Евы Александровны.

Голос был хорошо узнаваемый, успокаивающий, уже привычный его чуткому уху, приятный на звук и ласкающий рецепторы головы. Он тоже прикрыл глаза. Неловкость за проявленное негостеприимство чуть отступила. Сделалось покойно и воздушно. И Лев Арсеньевич Алабин, хороший искусствовед, неторопливо, без оглядки на любое прошлое и незнакомое будущее, поплыл по течению вслед за лёгкой лодчонкой с рулевой Евой Ивáновой на корме, указующей им обоим путь в самое обыкновенное неподкупное настоящее.

— Праздник… — тем временем Ева уже отслеживала очередные коробьянкинские затеи, — праздник какой-то… музей закрыт, только охрана внизу. Она звонит, её видят на экране монитора, открывают, впускают. Спрашивает её — это вахтёрша наша, Полина Дмитриевна:

«Ираида Михална, что ж это вы, сердешная, отдыхали б, как все, а то всё работа да работа эта неугомонная. Пожалели б вы себя, в такой-то день…» Отвечает: «Да я ненадолго, Полин, вот только бумаги кой-какие заберу, что вчера в суете оставила». «А это?» — это снова уже Полина интересуется, указывает на пакет… там на нём логотип какой-то ещё… сейчас… Да, вижу, «Bosco di Ciliegi». Пакет с ручками, довольно объёмный, жёсткий, чёрного картона. «Да нет, милая, — это снова Коробьянкина, улыбается вахтёрше, — это покупки, я их у себя в кабинете оставлю, пожалуй, а потом заберу, чтобы не таскаться с ними по городу…» Спускается… минует закоулки, ведущие ко второй «могиле»… Озирается по сторонам, открывает хранилище, заходит… идёт прицельно, ничего не ищет… Достигла. Вытаскивает что-то с нижнего стеллажа… Это… Это Шагал, тот самый, точно, наш, поддельный…

Ева продолжала говорить, не отрывая от объекта наблюдения прикрытых глаз; голос её был всё так же ровен и беспристрастен, словно то, что происходило где-то там, в преднамеренно высветленном параллельном мире, не имело за собой ни грамма предосудительного или нечистого.

— Освобождает пакет от содержимого… это скомканная бумага, рулонная кажется… Заталкивает её под стеллаж… Кладёт Шагала в пакет, сверху — немного бумаги. Идёт обратно, запирает за собой, опечатывает дверь… поднимается по лестнице… В общем, проделывает обратный путь…

«Чего ж, так и не оставили, Ираида Михална? — это Полина спрашивает, кивает на пакет. — Передумали?»

«Да я же на машине, миленькая… — Коробьянкина игриво хлопает себя ладонью по лбу, тоже улыбается. — Сосудистые явления, будь они неладны…»

Полина довольна: тема, кажется, в масть… Сообщает:

«У моей дочки тоже сосудистые нашли — на ногах, звёздычкими. Сказали, лазером хорошо. Не пробовали?»

Та улыбается, но, видно, торопится, хотя и не сказать что нервничает… Отвечает вахтёрше:

«До послезавтра теперь, Полинушка, пошла я, дети ждут, сами же никогда не поедят, если не придёшь и в рот не сунешь…»

«До свиданья, Ираидочка Михална», — это снова вахтёрша. Та выходит, эта запирает. Так, дальше… Коробьянкина идёт по переулку… оглядывается, но так, чтобы выглядело непреднамеренно… Садится в машину… не разберу какую… номера грязные, в снегу. Сейчас… сейчас… трогаются с места… уезжают… Стёкла тёмные, большего не вижу…

И разомкнула веки.

Ещё какое-то время ведьма сидела молча, чуть раскачиваясь, приходя в себя. Затем встряхнула головой, протёрла глаза тыльной стороной ладони, выдохнула.

— Марку хотя бы приметила? — то было первое, о чём он спросил по завершении «слушаний».

— Ты про машину? Нет, не поняла, я, вообще-то, в них не очень. Но точно, что тёмная. Даже нет, чёрная, совсем. И красивая, с лыжами такими на крыше. Большая, как вездеход.