Михаил Литов - Московский гость Страница 71

- Эти люди... - вдруг перебил Руслан, - ну, которые остались в коридоре, они ничего со мной не сделают?

- Вряд ли. А что они могут с вами сделать, удивительный молодой человек?

- Но лучше они, чем тот, на носилках...

- Совершенно верно, - откликнулся доктор Корешок нетерпеливо, - лучше они... и да будут они! А с тем мы разберемся, уверен... Так вот, вопрос, вы собираетесь оперировать или пришли поболтать? Могу предложить обыкновенную пилу или топор - выбирайте, мой юный друг. Но не забывайте о последствиях. У меня нет оснований думать, что вы избегнете того, что едва не случилось со мной. Слова за вами, а я сгорая от любопытства жду вашего мужественного решения.

- Давайте пилу...

- Значит, вы все-таки решились? - воскликнул доктор. - Не буду скрывать, восхищен, потрясен...

- Прошу вас, дайте поскорее пилу... - простонал Руслан, едва не плача. И, ничего не видя, слепо ткнул рукой в белый туман, окутавший его.

- Но почему же не топор? Топором, на мой взгляд, быстрее и удобнее.

- Топором... страшно!

- Признаю! Вы очень правы! Топор оставим мясникам и палачам.

Протянутой руки Руслана коснулась холодная сталь инструмента, и он взял. Ему нравилось беседовать с доктором, поскольку это было общение с тем живым, что еще оставалось в мертвой белизне, хотя доктор, конечно, только ходил вокруг да около, а сказать что-то важное, решающее сейчас для Руслана не умел. Но заниматься ему предстояло не доктором, а Питиримом Николаевичем, который стал чужим и опасным, а следовательно, не вполне и Питиримом Николаевичем.

Он погрузился в беспамятство, оперируя и внутренне угадывая удачу своих действий, и знал уже сейчас, что потом не сможет восстановить в памяти, как протекала операция, и хотел хоть что-то запомнить, ибо это все-таки был особенный и важный момент в его жизни. Но удалось в этом смысле совсем не много. Он даже не понимал впоследствии, была ли ужасающая белизна операционной действительностью или чем-то, что помещалось и полыхало в его голове. Страшно было резать живого человека, но еще сильнее пугала перспектива заполучить клешню вместо руки. И как все прочее, не мог он вспомнить потом и причину, по которой заплакал: когда осознал, что водит инструментом, пилит, и водит точно и искусно, судя по одобрительным возгласам невидимого доктора, или когда словно на каком-то островке предельной ясности вдруг увидал, что руки уже у него нет, а есть клешня, как до того было у Питирима Николаевича.

Он стал, уже почти сознавая это, другим человеком, и этот другой человек не хотел, чтобы ждущие его в коридоре увидели, как с ним обошлась неведомая злая сила. Поэтому он попросил Корешка вывести его из операционной через другую дверь.

- Это можно устроить, - ответил доктор. - Но вам вообще-то лучше остаться в больнице, я вас обследую, посмотрю, что можно сделать, мой юный герой... Оставайтесь! Вы любопытны со всех точек зрения, а в высшем смысле и вовсе принадлежите науке и просто обязаны стать объектом научного наблюдения.

- Хорошо, - согласился Руслан.

У доктора живее и надежнее забилось сердце, как это случается с охотником, взявшим след редкого зверя. Он в возбуждении схватил Руслана за руку и вывел в коридор, с вожделением косясь на клешню, которую тот застенчиво прятал за спину. В коридоре никого не было, Руслан увидел это, зрение вернулось к нему. Обрадованный, он вырвал руку из руки доктора, а когда эскулап попытался снова схватить его, погрозил ему клешней и бросился бежать.

18.БЕЛОВОДСКИЙ ЛАБИРИНТ

Питирим Николаевич только взбеленился из-за клешни и не более того, а Руслан, как уже говорилось, почти сразу понял то, что так и не открылось его учителю: от прежней жизни мало что осталось, клешня круто и в каком-то смысле необратимо меняет его существование, и прежде всего он должен предусмотреть возможность в любой момент скрыться, затаиться, лечь на дно. Ему необходимо заиметь сховище, нору, своего рода маленькую укрепленную крепость. Если прежде он жил в условиях человеческой культуры, то теперь он должен создать культуру собственную, культуру человека, у которого вместо руки образовалась безобразная клешня. Он прибежал домой, но тут же сообразил, что долго находиться там не сможет. Мать включила свет и пристально посмотрела на него. Когда-то подвал, где обитал Руслан с матерью, показался вдове Ознобкиной жутковатой пещерой, уходящей в какие-то неисповедимые недра и глубины. Но тогда в доме не было света и вдове пришлось обретаться с жителями подземелья в темноте, а сейчас свет был, старуха с его помощью рассматривала и изучала сына, нутром чуя в нем что-то новое, подозрительное, весь же подвал только и представлял собой что дрянную комнатушку, обшарпанную и заставленную всякой рухлядью. Здесь же были кухня, раковина с водопроводным краном и вонючее ведро, куда старуха но ночам справляла малую нужду, ленясь выходить во двор. Сколько раз будила Руслана струя, мощно ударявшая в стенки ведра, и он смотрел в испещренный бликами неведомого происхождения потолок, слушал и удивлялся мощи маленького тельца матери, исторгавшего такой водопад. А сейчас, когда мать настороженно смотрела на него, он подумал о предстоящем ночью пробуждении и понял, что устал и не хочет больше слушать этот бесстыжий материнский шум. Как ни прятал он за спину свое уродство, старуха углядела что-то:

- Покажи! Покажи! - закричала она.

Руслан секунду-другую подержал на виду у матери клешню, а затем, оторвав от простыни большой лоскут, принялся деловито обматывать ее.

- Я говорила тебе! - запричитала старуха, едва придя в себя от изумления и ужаса. - Предупреждала! А все эти люди, с которыми ты связался! Они старше тебя, и ждать от них добра нельзя было! Вот они тебя и довели до беды! А слушался бы меня, все было бы хорошо! Учился бы в университете!

Руслан решил сбежать к вдове. К кому же еще! Он не мог и думать о возвращении к Греховникову, который сейчас был способен разве что радоваться возможности поблагодарить его за благодеяние, наверняка искал его, чтобы выразить свою благодарность, радуясь тому, что испытывает ее, а еще больше своему избавлению от страшного подарка Шишигина.

Никого, кроме вдовы, больше не было у Руслана. Со всех сторон грозила опасность - во всяком случае так рисовался ему обещанный Плинтусом суд - и лишь Катюша находилась в тихом, уединенном уголке, куда не набегали суетные и гибельные волны внешнего мира. Кто защитит его, если не вдова Ознобкина? Она богата и влиятельна, к ее мнению прислушиваются в городе, и если она возьмет его под свою опеку, ни один судья не посмеет подступиться к нему.

Он встал, и старуха, проворно подскочив, вцепилась в него.

- Куда? - закричала она. - Не пущу! Кто согреет мою старость? Ты должен остаться со мной! Бедный мой мальчик! Что с тобой сделали!

Молодой человек был значительно выше своей матери, и она казалась не более чем сорняком, цеплявшимся за его ноги, поэтому он не рассматривал ее как серьезное препятствие на своем пути. Однако эта маленькая старая женщина была виновницей его дней, и если бы она напомнила ему о его происхождении, произнесла бы сакраментальные слова "плоть от плоти моей", он, наверное, возвысился бы и до трагедии, порывая с ней, доказывая, что умом благодарен ей за ее труды, но в душе своей не считает возможным радоваться подаренной ему жизни. Но она всего лишь эгоистически заботилась о своей предполагаемой старости, которую уже сейчас, будучи весьма глубокой старушкой, совсем не беспомощно проводила, если вспомнить - подумал он как она жрала рыбу, выползшую из организма бедной вдовы. Стало быть, настоящей связи, подразумевающей некие важные обязательства друг перед другом, между ними уже не было, и Руслан, чтобы поскорее покончить с неприятной сценой, почти сознательно, хотя и не без щемления в сердце, ударился в нечто мелодраматическое. Он поднял к низкому потолку грубо обмотанную обрывком простыни клешню и, не глядя на копошившуюся у его ног мать, произнес:

- Все кончено, мама! Я ухожу! Я ухожу навсегда! Прощай, мама! Мне нельзя здесь оставаться!

И он шагнул к двери. Мать, в страхе за свое бедное дитя и в гневе на его непослушание, схватила маленький деревянный меч, оставшийся от детских игр ее сына, и устрашающе замахнулась им. Ее лицо исказили отчаяние и злоба. Руслан, зацепившись за ножку кровати, упал на пол, и удар меча пришелся по воздуху, а старуха, вложившая в этот удар слишком много силы и страсти, но обрушившая его в пустоту, не удержалась на ногах и повалилась на грудь сына. Затем она скатилась на пол, продолжая размахивать мечом, и эти мелькания грозного в руках той разъяренной фурии, какой она стала, оружия мешали Руслану встать, проносились низко над его лицом, сковывали его внимание, парализовали его волю. Но он не отказался от мысли о побеге. Он сдернул обмотку с клешни, выставил последнюю и поймал меч в узкую расселину между ее длинными отростками. Старуха закричала в ужасе, как бы только сейчас сообразив, что сделалось с рукой ее сына, а может быть, и оттого, каким страшным, нечеловеческим оружием он победил ее. И вслед за той настороженностью, с какой она высматривала в нем новизну, еще до того, как она увидела его желание бросить ее, в ее сердце пришла, хотя она далеко не сразу осознала это, необыкновенная неприязнь к сыну, словно бы переставшему быть сыном, поскольку у него возникла часть тела, к происхождению которой она не имела никакого отношения.