Хараламб Зинкэ - Современный румынский детектив Страница 72

— Дак все село говорит, а мне почему не знать, что знает все село?

— Да ты ведь у нас больше всех все знаешь, дорогая, а вот если б ты ходила на уборку кукурузы, было б лучше и для тебя, и для кооператива.

— Ты это говоришь, Василе, потому что гости тут. А сам-то считаешь, что тебе к лицу жену дома держать! Детей у тебя нет, ты не постарался, чтобы было для кого добро наживать.

— Вроде так, Эмилия, не постарался. Может, что и не получается у меня, а ходить по докторам все недосуг.

— Ну, ладно, и без детей неплохо. У мамы было четырнадцать, бедняжка и за меня нарожала.

— Хозяюшка, простите, а не скажете ли вы, кто та женщина, которая, по-моему, говорить не может, да вдобавок и не слышит? — спросил Дед, следя за соскальзывающей с ложки лапшой, желтой, как мед.

— Савета, — вмешался Урдзряпу, — дочка Турдяна, если вы слышали это имя.

— Дружка Василе в молодости, правда ведь, что друзья вы были?

— Да, только в ту пору Савета не была ни глухой, ни немой. Длинная это история, — уклончиво сказал Урдэряну.

— Товарищ Урдэряну, раз уж об этом зашла речь, расскажите, что с ней случилось? Сегодня я ее встретил, она хотела что-то мне сказать, но, к сожалению, не сумела ничего объяснить, и я не смог ей ничем помочь.

— Когда ее отца нашли застреленным на сеновале, у нее что-то в голове повредилось. Бог знает что, но с той ночи она потеряла речь. Была и у доктора, я ее возил не сколько раз, но все напрасно, доктор еще удивлялся, как она вообще выжила. Тромб в крови, кажется, это так называется.

— Брось, Василе! Может, Савета и говорила бы, если б не Корбей. Так вот, дорогой товарищ майор, ты ведь майор, правда? — обратилась она к Деду с явным сожалением, что майором был не Панаитеску. — Посуди сам, когда батюшку ее убили, она стала заикаться, но люди-то понимали ее. А Корбей — есть у нас один такой в деревне мужик здоровый, он ходил до того к девушке. Да как увидел, что она заикой стала, так к ней — ни ногой, а она была на сносях, как тогда говорили. Нy, родила Савета ребенка, тут и оглохла и речь совсем потеряла. Так-то оно было. Только ты всегда стараешься обелить Корбея, — сказала Эмилия и пошла на кухню за жарким.

— Теперь все всё говорят, товарищ майор. А женщины — так и о том, чего не было.

— Василе, не рассказывай без меня, и я хочу послушать, — донесся голос Эмилии из кухни.

— Ладно, не буду, — ответил, смеясь, Урдэряну и стал доедать суп.

Дед посмотрел на председателя, потом на его жену, которая вошла с полной миской жареного картофеля и жареных цыплят, и проникся симпатией к супругам, для которых шутливая перебранка была семейной привычкой.

— Корбей последним видел Анну Драгу перед ее смертью, — сказал Панаитеску, и Дед, недовольный болтливостью своего сотрудника, хмуро посмотрел на него.

— Как так? — поинтересовался Урдэряну.

— Он шел из соседней деревни, — вмешался Дед, — и видел, как она загорала на холме.

— Если Корбей видел, как она загорала, то наверняка не прошел мимо. Этот бабник…

— Эмилия, — раздался громовой голос Урдэряну, и женщина от испуга уронила ложку в суп. — Как ты можешь болтать такое? Ты не понимаешь, что это может означать?

— Что означать, муженек? Как это — означать? Можно подумать, что ты сейчас только и узнал, что он бабник. А год назад кого вы собирались выгнать из партии, если не его? Не он ли заявился ночью к Марии Кукуле? Муж-то ее повез помидоры на базар… Почему бы и им про это не узнать? Разве грех говорить правду про человека, что он до баб охоч? Ты вот не охоч, ты, если б мог, спал бы с планом, да с бумагами, да с твоей кобылой. Ты мне рот не затыкай, слышь? А то расскажу гостям, что ты держишь коня в хлеву, твой дед жил в Брэильской Балте, а у тебя только и наследства-то — страсть к лошадям! Вот он и держит взаперти кобылу, больше семи лет уж, ослепла она, бедняжка.

Урдэряну положил хлеб и ложку на стол и в бессилии поджал губы.

— Ты, баба, совсем сдурела, — сказал он спокойно и, помолчав, добавил: — Да, есть у меня лошадь, ну и что? Я нарушил закон?

— Не нарушил, просто я хотела сказать, как ты любишь коней, так Корбей любит женщин, и его грех, ей-богу, полегче.

— Налей-ка лучше вина да помолчи. Сказала, и ладно. Хотя расплата тебе еще предстоит.

— Как, Василе? Какая расплата? Это я тебя, может, и прощу, если ты придешь ко мне ночью да обнимешь покрепче, — сказала женщина, снова показывая белые красивые зубы.

— Ты не женат, товарищ майор?.. — спросил Урдэряну,

— Был…

— А ты, товарищ старшина?

— Служба, когда мне было жениться? — сказал Панаитеску.

— Да ты ничего и не потерял, — обратился Урдэряну к Панаитеску. — Поглядите-ка на нее, язва какая, а сердиться на нее не могу — и баста. Будто черти в нее вселяются. Сколько я себе говорил, надо бы проучить ее разок, чтоб помнила, по каждый раз, когда я собирался это сделать, она заливалась хохотом, а какой у нее в молодости смех был! Эх, Эмилия, ну и что теперь подумают товарищи из милиции про коня? Скажут, браво председателю, который прячет в хлеву коня.

— Он только по ночам верхом ездит. Больше полугода даже я про то не знала. А вы, вы ведь были в хлеву, разве видели коня? Он встает ночью от меня, и только по ржанию я знаю, что он пошел к нему. Всю ночь носится по степи, а наутро, как мертвый, валится с ног и спит, будто бревно. Злая это страсть…

— Эмилия, лучше бы мне пьяницей быть?

— Этого еще не хватало! Одного не пойму, почему ты не ездишь верхом, когда светло?

— Чтобы люди меня видели? Избави бог… Товарищ майор, в этой деревне никогда не было коней. Степенные здесь люди, они понятия не имеют, что такое охота, погоня, свист ночного ветра в ушах, скачка до полного изнеможения. Когда я впервые сюда приехал, мне надо было в район, я сел верхом на клячу, оставшуюся с войны от немцев, так все село потешалось надо мной. Гляньте, мол, какой пан-барон…

— Угощайтесь, дорогие гости, не обижайтесь, что мы все про свое толкуем. Видимся мы редко, он в поле, я — дома. Но я говорю, Анна Драга умерла недоброй смертью, зря в селе говорят, и вокруг…

— Эмилия, ты опять болтаешь глупости?

— Почему не сказать? А то вон они, как дети, меряют землю, а виновник сидит да посмеивается. И над ними и над нами…

— А откуда ты знаешь, Эмилия, что она умерла не доброй смертью?

— Я не знаю, я так думаю.

— И что с того, что они меряют землю? Может, им охота научиться ее мерять? Кто-то сегодня уже звонил в уезд. У нас тут полно трепачей, дорогие товарищи, упаси вас господь от них.

— А зачем звонил?

— Что вы меряете землю, так, мол, и этак. А на кого, вы думаете, сердятся товарищи? Конечно, на меня. Я, как ошпаренный, шел из правления. Я им сказал — раз приехали по делу, не мне что-либо запрещать вам, не так ли?

— Эмилия, выйди за ворота, мне нужно что-то тебе сказать, — послышался голос с улицы, и Эмилия, обменявшись взглядом с Урдэряпу, поправила платок и пошла к калитке.

— Одного я не понимаю, товарищ майор, — начал снова разговор Урдэряну, услышав, как за женой хлопнула калитка. — Зачем понадобилось пересматривать дело, когда врач установил несчастный случай? Произошло еще что-нибудь или кто-то потребовал повторного расследования? Я спрашиваю, потому что мне совсем не безразлично, что делается в селе.

Дед зажег сигарету и до первой затяжки отхлебнул из стакана. Вино было отличное, ароматное, майор чувствовал, как в него проникает солнечное тепло, накопленное виноградной лозой.

— Товарищ Урдэряпу, в нашей практике доследование отнюдь не редкость. Нас прислали сюда, вот и все, что я знаю. Но я все же не понимаю, откуда такая вспышка недовольства в связи с измерением земли? Ты прямо не говоришь, а тоже недоволен. Амарией предупредил тебя, а, скажем, если бы он не предупредил, какое тут преступление?

— Никакого преступления, товарищ майор, никакого. Речь идет о престиже кооператива. Только об этом, и ни о чем больше.

— Весьма сожалею, если я каким-то образом посягнул на престиж кооператива. Но мы должны заниматься своим делом.

Урдэряну выпил стакан вина и, поцокав, снова наполнил его, не забыв подлить и в стаканы гостей.

— Как и везде, у нас немало плохих людей, товарищ майор. Люди болтают разное, строят всякие предположения. Не солгу, и меня это интригует. Вы думаете, что-то действительно нечисто с Анной Драгой?

Дед ответил не колеблясь:

— Уверен.

— Тогда плохо, очень плохо. Тогда, значит, среди нас преступник, я так понимаю. Только, хоть режьте меня, не пойму, у кого рука поднялась на нее. Убить человека — это нечто вопиющее! Вы ведь и не подозреваете, что говорят в селе. Все знают, что вы разговаривали с Крэчуном. Вот у кого действительно нет никакого уважения к нашему престижу, напротив, он бы первым порадовался, если бы что-то случилось с кооперативом или с кем-нибудь из нас, из членов правления.