Хараламб Зинкэ - Современный румынский детектив Страница 75

— А с рыбой что будем делать? Вечереет, начинается клев.

Действительно, поплавок удочки Деда легко погрузился в воду. Панаитеску, забыв о тяжелых и неприятных поручениях, которые надо было еще выполнять в тот день, почувствовал, как сильно забилось сердце.

— Сейчас, шеф, сейчас…

Дед рванул удочку, но ореховый прут согнулся, как лук, и Панаитеску мигом подскочил к шефу, ухватил удочку, потом, чтобы не испортить удовольствия майору, отпустил ее и стал сыпать указаниями, как действовать, чтобы не упустить добычу, весом, по его прикидке, около двух килограммов.

— Так, малыш, теперь тащи, тихонько, не дергай, а то влеплю тебе пару горячих, так, молодчина, — приговаривал Панаитеску, совершенно забыв, что он обращается не к соседскому мальчишке, с которым он обычно по воскресеньям отправлялся на рыбалку.

Деду удалось подтащить к берегу большую рыбу, и Панаитеску, забыв, что он в лучших своих туфлях, залез в воду по лодыжку и схватил за жабры карпа. Панаитеску тут же без тени сомнения объявил, что рыба весила килограмм восемьсот сорок пять граммов.

— Дорогой Панаитеску, будь я суеверным, я бы сказал, что нас ждет удача.

— Я верю, я верю прежде всего в жареную рыбу с мамалыжкой и горьким перцем!

— Дорогой коллега, пока я, приложив максимум усилий, тащил на поверхность этот прекрасный глубоководный экземпляр, мне показалось, что ты произносил какие-то магические слова.

— Да, шеф, так я говорю всегда, когда у меня рыба на крючке, чтобы не упустить ее: «Давай, малыш», и она идет, как загипнотизированная.

— А я-то думал, что ты обращаешься ко мне на неизвестном арго.

— Как можно, шеф! Как я могу такое себе позволить? — сказал Панаитеску и только теперь сообразил, что изгваздал и туфли, и брюки. — Ты погляди, шеф, что я натворил! Болван я, честное слово, сам себя не узнаю! Этот костюм я берегу с тех пор, как собирался жениться! Понимаешь, я был тогда на рыбалке и упустил карпа и из суеверия передумал жениться, так холостяком и остался. Вот какие дела!

19

С тросточкой, с которой редко расставался, когда был одет в гражданское, Дед зашел на кладбище. Была пятница, обычная пятница обычной недели, а поскольку он в Бухаресте привык именно в этот день навешать могилу жены, он подумал о здешнем кладбище и решил посетить его. Он знал, где была похоронена Анна Драга, остановился возле свеженасыпанного холмика и обнажил голову. Еловый крест с простыми буквами и холмик земли, на котором лежали цветы из вощеной бумаги, навеяли на Деда светлую грусть. Здесь такой простор, что и земля кажется легкой для тех, кто спит вечным сном. Здесь высокое небо и тихое единение с природой. В правом углу кладбища паслась корова, с трудом пощипывая тощую травку. Майор хотел было прогнать ее, но затем подумал, что картина не лишена оптимизма: вот нормальное, будничное проявление жизни в том месте, где человек переходит в небытие. Он оставил корову в покое и машинально взял несколько комков земли, стал их мять в руке со странным убеждением, что через определенное число лет (ему не хотелось, чтобы это было скоро) и он превратится в такую же землю. Нигде Дед не чувствовал себя так спокойно, как на кладбищах; он любил бродить по ним, может быть, неосознанно готовил себя к мысли о переходе в вечность. И здесь, в Сэлчиоаре, кладбище за несколько минут стало как бы своим, будто он навестил близких… Он надел шляпу, собираясь уже уходить, когда вдруг услышал, как хлопнула церковная дверь. Это был неестественно резкий звук в кладбищенской тишине, нарушаемой лишь негромким мычанием коровы. Дверью хлопнул пожилой священник в рясе, заляпанной красками. Дед направился к нему.

— А, это вы, господин майор! — услышал Дед. Священник, приготовившийся задвинуть тяжелый засов церковной двери, выпустил его из рук и протянул Деду широкую, сильную ладонь: «Пантелие, меня зовут Пантелие, господин майор, бывший священник, а ныне — художник, богомаз», — сказал он и сунул ключ в скважину.

— Очень приятно, но откуда вы меня знаете? — удивленно спросил Дед.

— В деревне, господин майор, все известно. В каждой деревне есть бабки, которые по привычке и ради душевного спокойствия обращаются к старому священнику, хоть он и вышел на пенсию. Вот откуда моя осведомленность. Должен признаться, что при исполнении столь святых обязанностей я и узнал о вас. Да вы сами знаете, каковы они, старые женщины! К великому их огорчению, они не могут больше грешить и тогда сами изобретают грехи. Вообразите, что одной вы приснились во сне, а на следующий день грешница во всем мне призналась.

Отец Паптелие зажег все лампочки, и Деду явились подмостки, а за ними он различил свежие еще краски на ликах святых, изображенных, по его оценке, с некоторым прилежанием.

— А вы одаренный человек, отец, — польстил майор священнику.

— Я думал, вы скажете — гениальный, а то бы я вам сказал… — И Пантелие засмеялся здоровым смехом, так что его большой живот затрясся в лад с раскатами хохота. — Пенсия маленькая, господин майор, так что я подрабатываю кое-что к старости, которая невесть как подкралась. Я верил, что жизнь вечная, хотя мне верить в это было по крайней мере глупо…

— Да… я вижу, эта церковь греко-католическая или построена в таком стиле, — сказал Дед.

— Да, католическая, и я много лег добросовестно, если не преданно нес здесь службу…

— Но у католиков, насколько я знаю, настенная живопись…

— Я работаю по заказу, господин майор, по заказу. Теперь я пенсионер, только борода осталась у меня от старой веры. И чтобы вы не слишком удивлялись моему говору, я должен сказать, что обмирщение произошло давненько. Еще в пору аграрной реформы я был председателем комиссии по наделению крестьян землей. Я был, как говорится, мечтатель и прогрессист. И до того меня упрекали за частые нарушения канонов — я вкладывал в проповеди слишком много социального пафоса. А когда люди выбрали меня в комиссию, о которой я упомянул, стало ясно, что это долго не продлится и я буду отстранен от сана… Что и случилось… Значит, вам нравятся мои святые…

— Я думаю, вы злоупотребляете оранжевым. Голубой и золотистый мне кажутся по счастливому сочетанию более строгими, вы не думаете?

Отец Пантелие сделал шаг назад, закрыл один глаз, напряженно вгляделся, потом рубанул воздух рукой.

— Оранжевый дешевле и сам бросается в глаза, а люди этого хотят. Прихожане платят, и каждый раз, когда приходят сюда, восторгаются им. И я полностью перешел на оранжевый…

Они вышли. Дед помог Пантелие задвинуть засов, потом оба медленным шагом пошли по улице.

— Любопытно, господин Пантелие, очень любопытно, мне рассказывали про здешних людей, что они консервативны в том, что касается традиций, мне даже говорили, — что крестьяне отказываются ходить в церковь, потому что нет священника…

— Нет, господин майор, не из-за этого… Я хочу сказать, что румын вообще не очень-то привязан к церкви. К богу? Это иное. Наш крестьянин всегда найдет повод, чтобы не ходить в церковь, найдет оправдание для своей духовной лени. Не одну причину, так другую… Но люди они добрые, не дают мне с голоду помереть. Хотя и не ходят в церковь, но расписывают ее на свои деньги. Тем самым хотят помочь мне и воображают, будто я не понимаю этого. А раз они так хотят, я уважаю их волю. Но что я все о себе? У вас дела куда сложнее. Мне кажется, что за эти дни вы не очень-то преуспели в расследовании.

— Вы думаете?

— Думаю, — отрезал священник. — Вам будет нелегко с этими людьми. Я их знаю лучше всех. Они тогда хотели, чтобы я был над ними, но только пока не поделили землю. Потом у меня начались неприятности. Я не говорю о церковных, я имею в виду другие — мирские. Об этом я тогда не думал. Но не тогдашние мои беды тревожат меня сейчас, господин майор… Они были, прошли, я бы не позволил себе утомлять вас ими, но я заметил, что вы искрение озабочены, я видел, как вы сидели на могиле девушки, которую и я знал. И я решил, что мой долг рассказать вам, что знаю, просто-напросто из чувства справедливости. Анна Драга и Прикопе пришли однажды вечером ко мне, чтобы я их благословил. В деревне нет священника, и люди, как я вам говорил, приходят ко мне с разными просьбами, которые я удовлетворяю по мере сил, пока они не касаются церковных законов, с которыми я расстался. Они просили благословения вроде родительского, ведь у Анны не было ни одного близкого родственника. Я поговорил с ними, объяснил, что не в моих силах официально обвенчать их, но настоящая помолвка — в их сердцах, если они любят и уважают друг друга. Парень приехал из армии. Анна Драга нервничала, мне казалось, что у нее что-то на душе. Она попросила парня оставить ее на несколько минут со мной, и, пока Прикопе ждал у церкви, она сказала мне, что хочет поделиться кое-чем с будущим мужем, но у нее нет полной уверенности в нем и она не сделает этого, если я хотя бы формально не дам им согласия, то есть благословения. Девушка не сказала, что именно она хотела ему сообщить. Анна настаивала, и надо сказать, по слабости и из расположения к ней и еще потому, что у нее ни кого на свете не было, я согласился соединить их руки и прочитать молитву им на счастье. Что случилось потом, я не знаю, но Прикопе на следующий день уехал, кажется, кончилась увольнительная, а Анну Драгу я видел вечером плачущей на улице. «Он пошел и сказал про меня», — вот ее слова. В тот же вечер поползли слухи, что она утонула.