Матильде Асенси - Последний Катон Страница 79

В этот момент командир экипажа «Вествинда» сообщил нам через динамики, что меньше чем через полчаса мы приземлимся в международном аэропорту имени Ататюрка в Стамбуле.

— Надо скорее закончить с Дантовым текстом, — поторопил нас Глаузер-Рёйст, снова открывая книгу. — Где мы остановились?

— В самом начале, — ответил Фараг, тоже листая свой собственный экземпляр «Божественной комедии». — Данте услышал, как души алчных декламируют стих из сто восемнадцатого псалма: «Душа моя повержена в прах».

— Ну что ж, затем Вергилий просит, чтобы им указали, где находится проход, ведущий к следующему уступу.

— Подождите, а Данте уже стёрли букву со лба? — перебила я его. Косой крест на моём правом бедре немного зудел.

— Данте не во всех кругах прямо говорит о том, что ангелы стирают ему отметины смертных грехов, но всегда в какой-то момент отмечает, что с каждым подъёмом он чувствует всё большую лёгкость, что идти ему легче, и иногда вспоминает, что ему стёрли ещё одну «Ρ». Хотите узнать что-нибудь ещё, доктор?

— Нет, большое спасибо. Вы можете продолжать.

— Продолжаю… Алчные отвечают поэтам:

«Когда вы здесь меж нами не лежите,То, чтобы путь туда найти верней,Кнаружи правое плечо держите».

— То есть, — снова перебила я его, — им нужно идти вправо, оставляя пропасть с этой стороны.

Капитан посмотрел на меня и кивнул.

Следуя своей привычке, далее флорентиец завязывает долгий разговор с одной из душ, в данном случае с Папой Адрианом V, известным истории как величайший скупец. Я вдруг обратила внимание, что поэт разместил в Чистилище огромное число душ святых понтификов. «Интересно, в Аду они в той же пропорции?» — подумала я. Как бы там ни было, нет ни малейшего сомнения в том, что «Божественная комедия» не была, как это обычно говорилось, произведением, возвеличивающим католическую церковь; скорее наоборот.

Когда я снова сосредоточилась на разговоре, капитан читал первые терцеты двадцатой песни, в которых Данте описывает, как сложно для них с учителем продвигаться по этому уступу из-за того, что земля покрыта прильнувшими к ней плачущими душами:

Я двинулся; и вождь мой, в тишине,Свободными местами шёл под кручей,Как вдоль бойниц проходят по стене;

Те, у кого из глаз слезой горючейСочится зло, заполнившее свет,Лежат кнаружи слишком плотной кучей.

Мы полностью пропустили ту часть песни, где разные души перечисляют примеры наказанной алчности: царя Мидаса, богатого римлянина Красса и т. д. Внезапно землю пятого уступа сотрясает апокалиптический трепет. Данте пугается, но Вергилий успокаивает его: «Тебе твой спутник оборона». Двадцать первая песнь начинается с объяснения этого странного происшествия: одна из душ избыла наказание, очистилась и, значит, может закончить своё пребывание в Чистилище. В данном случае счастливцем оказывается дух неаполитанского поэта Стация[43], который, окончив покаяние, воспрянул от земли. Не зная, с кем он говорит, Стаций рассказывает чужакам, что он стал поэтом из-за глубокого восхищения Вергилием, и это признание, естественно, вызывает у Данте улыбку. Стаций обижается, не понимая, что веселье флорентийца вызвано тем, что перед ним стоит тот, кого он, по его словам, так почитал. Когда недоразумение проясняется, неаполитанец падает перед Вергилием на колени и заводит череду восхищённых стихов.

На этом месте наш самолёт так резко начал снижаться, что у меня полностью заложило уши. Юная Паола явилась попросить нас, чтобы мы пристегнули ремни, и в последний раз перед посадкой предложить нам свои изысканные сладости. Я с удовольствием согласилась на стакан жуткого апельсинового сока в пакетике, чтобы благодаря глотанию мои барабанные перепонки не лопнули от давления. Я была измучена, всё тело болело, и я не могла дождаться, когда же смогу перебросить его вес на какую-нибудь пружинистую поверхность. Но, разумеется, эта восточная роскошь была не для меня, ведь мы собирались перейти к пятому испытанию Чистилища. Может, другие соискатели звания ставрофилаха и проходили через инициацию совсем одни, без всякой помощи, но у них было сколько угодно времени на испытания, и, с моей точки зрения в тот момент, этому можно было только позавидовать.

Нам даже не пришлось входить в стамбульский аэропорт: у подножия лесенки «Вествинда» нас подобрала машина с маленьким ватиканским флагом над одной из фар, которая затем, эскортируемая двумя турецкими полицейскими на мотоциклах, выехала с громадного лётного поля через боковые ворота в защитном ограждении. Поглаживая ладонью элегантную кожу сидений машины, Фараг заметил, как изменился наш статус по сравнению с испытанием в Сиракузах.

Лет десять назад мне пришлось побывать в Стамбуле по работе, я проводила здесь исследование, за которое в 1992 году получила свою первую премию Гетти. В памяти у меня остался намного более красивый и приятный город, так что теперь жуткий вид огромных жилых многоэтажек, похожих на железобетонные соты, неприятно поразил меня. С городом, бывшим столицей турецкой империи на протяжении пятисот лет, случилось что-то ужасное. Пока автомобиль ехал по улочкам вблизи Золотого Рога по направлению к району Фанар, в котором располагался Константинопольский патриархат, я увидела, что там, где раньше были деревянные домики с красивыми разноцветными жалюзи, теперь толпились группы торговавших безделушками русских и поедавших горох и фисташки из бумажных фунтиков молодых турок, у которых вместо традиционных оттоманских усов были густые исламские бороды. Я также с крайним изумлением заметила, что здесь стало намного больше женщин, носящих своеобразный головной убор: традиционное чёрное покрывало, крепящееся булавкой под подбородком.

Константинополь, имперский Рим, сумевший выжить до XV века, был самой богатой и процветающей столицей древней истории. Из дворца Буколеон, расположенного на берегу Мраморного моря, византийские императоры правили территорией, раскинувшейся от Испании до Ближнего Востока и включавшей в себя Северную Африку и Балканы. Говорят, что в Константинополе можно было услышать все языки мира, а недавние раскопки доказали, что во времена Юстиниана и Феодоры в стенах города было больше ста шестидесяти бань. И всё же, проезжая по улицам в этот раз, я видела только обедневший город отсталого вида.

Если центром католического мира был великолепный по красоте, величию и богатствам город Ватикан, то основным центром православного мира был этот скромный Вселенский Константинопольский патриархат, расположенный в бедном и до краёв пропитанном национализмом районе на окраине Стамбула. Учащающиеся нападения интегристов вынудили патриархат возвести вокруг своей территории защитную ограду, которая едва выполняла своё назначение. Никому бы и в голову не пришло, что после тысячи пятисот лет славы и могущества столь высокий христианский престол ожидает такой конец.

Турецкие полицейские остановили мотоциклы у ворот Фанара и остались там, а посольская машина проехала через центральный двор и затормозила перед лестницей одного из неприметных зданий, в которых размещался древний патриархат. Пожилой священник, оказавшийся отцом Каллистосом, секретарём Патриарха, вышел нам навстречу и проводил до покоев Варфоломея I, где, по его словам, нас с самого утра ожидали несколько особ.

Кабинет Его Святейшества представлял собой нечто вроде зала для совещаний, наполненного солнечным светом, льющимся сквозь стёкла пары больших окон, выходящих на патриархальный собор Святого Георгия. Имперский орёл и корона, символы былой власти, виднелись повсюду: в рисунках ковров и гобеленов, покрывавших полы и стены, в прекрасной резьбе столов и стульев, на картинах и предметах искусства, красовавшихся на всех поверхностях… Его Святейшество оказался довольно высоким человеком лет шестидесяти, робко скрывавшимся за очень длинной и окладистой снежно-белой бородой. Он был одет, как обычный священник, в рясу и чёрную шапочку итальянских Медичи и носил огромные очки от дальнозоркости, которые, казалось, случайно упали ему на нос. Однако в его осанке было столько достоинства, что я почувствовала, будто нахожусь в присутствии одного из навсегда исчезнувших византийских императоров.

Рядом с Патриархом стоял нунций Ватикана, монсеньор Джон Лоренс Льюис, в священнической одежде, который тут же подошёл к нам поздороваться и начал представлять нас всем присутствовавшим. Монсеньор Льюис был поразительно похож на мужа английской королевы Елизаветы герцога Эдинбургского: он был так же высок и худ, столь же церемонен и сверх всего так же лыс и ушаст. Я как зачарованная смотрела на него, стараясь удержаться от смеха, когда меня вернул к действительности женский голос: