Силвер Элизабет - Обреченная Страница 34

– Она не желала подчиняться допросу. Она, – Вудсток сделал паузу, – не желала сотрудничать со следствием.

– Вы можете объяснить, что подразумеваете под этим? – спросил обвинитель.

Свидетель сложил руки и так шумно выдохнул в микрофон, что показалось, будто взлетает самолет.

– Во-первых, она постоянно пыталась с нами спорить. Затем, когда мы надавили, она сделала вид, что упала в обморок, чтобы мы прекратили ее допрашивать. Я видел такое прежде. Это попытка подорвать процедуру, ввести в заблуждение. По уставу мы должны прекратить допрос свидетеля и оказать медицинскую помощь. Но на самом деле это просто торможение процесса.

Однако Макколл так и не подверг Вудстока перекрестному допросу по поводу моего поведения. Вместо этого он продолжал допрашивать офицера о моем незаконном заключении в камере в течение половины ночи, игнорируя саму цель слушаний – цирк, где мой портрет Дориана Грея должен превратиться в почерневший холст, на котором он нарисован. Мэдисон говорил о том, что мне дали только воды и шоколадку «Три мушкетера» в течение двенадцати часов допроса, несмотря на рану в плече.

Затем вызвали охранника из моего сектора, чтобы тот рассказал о моем поведении в тюрьме. Он заявил, что ему пришлось трижды переводить меня, чтобы избежать ссоры в тюрьме, настолько «вздорной личностью» я была. Не думаю, чтобы охранник сам нашел эти слова, поскольку никаких ссор я вовсе не заводила. Он произносил эти слова по слогам. Вздор-на-я лич-ность. Очевидно, они с Вудстоком читали один и тот же словарь.

Дэвис также вызвал эксперта по тюремному социуму. Чтобы не допустить пожизненного заключения без права досрочного освобождения, государство должно было доказать, что я буду постоянно представлять угрозу для общества, что стану в будущем опасностью для жителей тюремного Камелота. По его мнению (а позже – и по мнению присяжных), моя энергия, мой гнев и мое застарелое безразличие к человеческим переживаниям – все это вело к моей неспособности к сосуществованию даже в тюремных стенах.

Тот парень, которого я отлупила в пятом классе, показал, что после этого ему несколько недель снились кошмары. Том Дэвис убедил присяжных, что это иллюстрирует мою безнравственность и весьма существенно в свете их решения насчет моей опасности для общества в будущем. Так все и продолжалось при освещении каждого моего нехорошего поступка, какие я когда-либо совершала, невзирая на доказательства, обвинения и давление.

– Я до сих пор ее боюсь! – хныкал тот тип.

– Она патологическая врунья, – говорила девушка, которую я знала со средней школы. – Она сказала мне, что ее мать – врач. Я не знала, что ее мать обслуживает столики, а по вечерам кривляется в театре.

– Она заставляла меня делать домашние задания, которых не задавали, – говорила другая моя одноклассница. Я даже ни имени, ни лица ее не помнила.

Снова вызвали Бобби, чтобы продемонстрировать мои склонности к манипулированию.

– Она заставляла меня выдавать информацию о разных людях, – заявил он.

– Она использовала меня ради пиццы, – подтвердил парень из «Лоренцо».

– Она сказала мне, что окончила колледж, – рассказал директор одной из школ, где я работала.

– Она никогда не говорила мне, что была беременна, – снова заговорил Бобби. – Она заставляла меня пользоваться презервативами, словно они нам были нужны. А потом наврала про своего отца.

– Она напугала меня еще при первой нашей встрече. Не знаю почему. Просто манера речи у нее была такая. Она на меня так посмотрела! Я сразу поняла, что могу стать ее очередной жертвой, – сказала моя соседка по комнате с первого курса, которая прожила со мной в комнате всего пять минут, прежде чем переехать. – Она сказала, что учится на подготовительных курсах в медицинском колледже, но я никогда не видела, чтобы она что-нибудь учила. Все подготовишки, которых я знала, все свое время проводили в библиотеке, если вы понимаете, что я хочу сказать, – говорила она.

Но откуда ей было знать, что я делала, а чего – нет? Я ни с кем не жила со старших классов, а эта девушка потребовала перевести ее в другую комнату в тот же день, что я въехала. Может, она сразу заметила то, что я пыталась скрывать в течение многих лет. Или просто ей хотелось жить в одноместной комнате. Она едва помнила меня, но ей хотелось получить свои пятнадцать минут славы.

Даже Фельдшера Номер Один вызвали повесткой. Его допрашивали насчет моей склонности втравливать моего младшего братика в неприятности, когда я была ребенком. Он сидел перед нами и заявлял, что именно я выжила его из дому. Это из-за меня он оставил мою мать, обремененную двумя детьми, а не из-за той стюардессы, которую он трахал три дня в неделю в Бербэнке.

Доставили самолетом даже того полицейского, который арестовал меня пять лет назад за магазинную кражу, чтобы подтвердить мой единственный привод.

– Она украла пачку жевательной резинки и лифчик в магазине, – сказал он. – Засунула их в сумочку и попыталась выйти через переднюю дверь как ни в чем не бывало.

Однако сам факт этого привода был одним из самых весомых доказательств моей предрасположенности к преступному поведению – особенно к так называемому аморальному поведению. Я поступала так прежде и буду поступать, если только подвернется возможность.

В какой-то момент среди всех этих свидетелей отовсюду, от Калифорнии до Пенсильвании, я увидела лицо бухгалтера. В одно мгновение в моей голове словно сработал ксерокс, выдав картинку, как много лет подряд он копировал все, пока я сидела утром за завтраком. Здесь прошло столько людей, и поскольку я сидела спиной к ним, я не могла ни сосчитать их, ни вспомнить их фамилии. Но в какой-то момент мне показалось, что я увидела его, увидела эти гусеничные усики. Этого бухгалтера, второго мужчину, с которым моя мать пыталась сбежать. Теперь он носил более современные очки – пластиковые, квадратные и по-прежнему массивные – и сбрил свои усики, по крайней мере, по большей части. Теперь вместо них на нижней части его лица красовалась тонкая щетина, как на картине Сёра. Он был на процессе только один день и сидел рядом с молодым человеком, возможно, студентом, в джинсах и жилетке, с расчесанными на прямой пробор волосами. Я смотрела на них обоих, словно они пришли вместе.

Я предполагала, что здесь побывают все люди из моего прошлого, от семейства Персефоны до выпускника, произносившего торжественную речь в моем выпускном классе, и до моего любимого фармацевта, Боба, но они не пришли.

Последним свидетелем на заключительной стадии процесса была Марлин. Во время всего суда она сидела рядом с мужем, которого звали Блейн Диксон. Он время от времени посматривал на меня, пытаясь хмуриться. Веки у него были как пирожки с мясом; небольшие складки бледной кожи нависали над глазами, словно простыни, заправленные вокруг глазниц. Он жалко провалился в попытках изобразить хоть какие-то чувства, кроме возрастных болезней. Я хотела бы сказать, что у него были голубые глаза, но, честно говоря, мне не удалось рассмотреть их цвет – мешали редкие бледные ресницы и нависавшие складки кожи. Как же трудно было, наверное, смотреть из-под них, из-под навеса старческой пятнистой кожи, мешавшей его взгляду…

Марлин высвободила руку из-под его слабого локтя, встала и пошла к свидетельскому месту, медленно, словно это была ее личная планка правосудия. Ее гладкая голова к тому времени привыкла демонстрировать свою плешь, и она казалась не столько онкологической больной, сколько старой певицей – исполнительницей собственных песен на похоронах. Черный брючный костюм был чуть тесноват, и она щеголяла тем, что верхняя часть ее блейзера свободно колыхалась, ибо наполнить ее было нечем. Золотой медальон по-прежнему болтался между пустынями ее грудей, как тарзанка. В ее руках был светло-желтый конверт с важными бумагами, минимум в полдюйма толщиной.

– Назовите ваше имя для протокола, – ласково попросил Томас Дэвис после того, как свидетельница уселась.

Она чуть подалась вперед, к микрофону, словно впервые открывала рот в суде – перед всеми.

– Мое имя Марлин Диксон.

– Какое вы имеете отношение к этому делу?

– Сара Диксон была моей дочерью. Моим единственным ребенком.

Миссис Диксон ни разу не сорвалась. Ее голос был ровным, словно она выступала в суде по какому-то другому делу из своей длинной сутяжнической карьеры. Марлин посмотрела на мужа, однако тот словно таял с каждым очередным ее заявлением. Да, он был стар, но он был еще и хрупок, хрупкостью старого кресла-качалки. Нажми посильнее – стыки треснут, и оно рассыплется на обломки.

– Вы не обязаны давать показания, – продолжал Дэвис, – но вы пожелали сегодня свидетельствовать. Почему так? Почему вы сочли, что сможете выступать сегодня как свидетель?

Марлин посмотрела на меня, а потом снова на обвинителя.