Майкл Грубер - День мертвых Страница 50

Она взглянула на него, озадаченно улыбаясь, и спросила, а приносят ли американцы кошек в жертву, как это делают настоящие люди, то есть хмонги. Мардер ответил, что не приносят. Она пожала плечами: всем известно, что американцы одержимы духами. Эта кошка будет принесена в жертву ради исцеления тетки Жонг, Жиенг-Танг. Еще понадобится петух и, наверное, собака. Кошке и петуху надо будет перерезать горло, а собаку, конечно же, сожгут заживо.

Переговоры закончились, и в комнату внесли кувшины с рнумом, кислым рисовым пивом; пили его через соломинки, но помногу. Когда они со Скелли вышли в сгущавшиеся сумерки, сержант произнес:

– Тебя одобрили. Сперва им нужно многое подготовить – наделать столбиков из хлопкового дерева, насадить бамбуковые навершия, причем обработанные особым образом, а там тоже целая церемония. Я все объясню позже. Скорее всего, обряд состоится завтра вечером или послезавтра. – Он похлопал Мардера по спине, улыбаясь во весь рот. – Станем братьями по племени. Охренеть, да?

Но Мардер так и не стал членом племени, потому что в ту же ночь деревню атаковал усиленный батальон 174-го полка Вьетнамской народной армии.

Рывком вынырнув из грез, Мардер обнаружил, что на него со странным выражением смотрит его дочь.

– Что? – выдавил он. Во рту было кисло и вязко, как будто он только что осушил бутыль хмонгского пива.

– Ты бормотал и издавал непонятные звуки.

– Правда? Задремал, видимо… приснилось что-то.

– Нет, ты сидел с широко открытыми глазами, но тебя здесь не было.

– Ну теперь-то я здесь, – весело сказал Мардер и сменил тему: – Слушай, Кармел, я планирую захоронить прах твоей матери в семейном склепе в Ла-Уакане, как только получится оторваться от строительства. Ты со мной, надеюсь?

– Конечно.

– И еще я хочу позвать туда твоего дядю Анхеля и его семью. Он сбился с пути, но мне хотелось бы помочь ему, если это в моих силах.

Стата ничего не ответила отцу, но почувствовала нечто вроде раздражения – и легкий стыд за это чувство. Что плохого в стремлении помогать людям? Однако то, чем занимался ее отец, казалось ей немного нездоровым, слишком уж сильна была его потребность делать жизнь других людей лучше. Это утомляло Стату, и ей вспомнилось, что подобные чувства она испытывала в детстве, когда пыталась получить хоть толику тепла от огромной любовной печи, которую представлял собой брак ее родителей. И даже после смерти матери это не закончилось; ее отец до сих пор не вполне здесь. Он не завязал другой роман, как часто делают мужчины в его положении, но переключился вместо этого на какую-то лихорадочную филантропию.

Из аэропорта они снова ехали под конвоем – Эль Гордо пока что добросовестно выполнял договор. Оказавшись наконец в своей комнате в Каса-Фелис, Стата вооружилась мобильником; надо было сделать несколько звонков. Начала она с Карен Лю – поинтересовалась, что происходит в лаборатории. Лю отвечала на все вопросы вяло, словно бы смущенно. В конце концов Стата вытащила из подруги признание, что Шумахер хочет лишить ее стипендии; у него есть уже на примете какой-то индийский вундеркинд, который займет место Кармел Мардер. Она закончила разговор так быстро, как позволяли приличия, и решила, что общаться с другими людьми, которым собиралась позвонить, просто не сможет. Поэтому она включила ноутбук и начала сочинять длинное письмо Эрвину Шумахеру. Она поблагодарила его за поддержку и пожелала успехов в дальнейшей работе. Написала, что отказывается от своего места, поскольку несправедливо будет удерживать за ней должность ассистента, ведь она уехала на неопределенный срок. Тут Стата задумалась. Стоит ли объяснять, почему она осталась? Знает ли это она сама? Конечно, доктор Шумахер считался экспертом в области физики, но едва ли он разобрался бы в том, что происходило с ней сейчас. Он бы подумал, что она чокнулась.

В каком-то смысле она и вправду чокнулась, но не как те люди, которые вылетели из инженерной школы МТИ, потому что и в самом деле сошли с ума, – те, кто не выходит из дома, не моется и пишет мелкими буковками на обоях. О таком безумии речь не шла. Если смотреть под определенным углом, то можно было даже сказать, что она не лишилась рассудка, а обрела его. Стремясь оправдать себя и объясниться, Стата все писала и писала, и по мере того как письмо становилось все длиннее и все больше напоминало опус какого-нибудь Унабомбера[102], до нее дошло, что она обращается вовсе не к доктору Шу, а к Кармел Мардер, кем бы та ни была. А суть письма в том, что Стата, по зрелом размышлении, уже не связывает будущее производства с развитием автономных фабрик, умеющих добывать себе сырье и изготавливать всякую вспомогательную хренотень. Люди, как ей недавно открылось, могут обходиться очень малым количеством приспособлений, а то и вовсе без них. Стате хотелось, чтобы инженерное дело приходило на помощь там, где ресурсов не хватает, где без умеренности никак.

Она перечитала текст. Ее лоб покрылся испариной, струйки пота потекли по телу. Верит ли она в то, что написала? Ей вспомнилось, как доктор Шумахер разоблачал доктрину «прекрасное в малом»[103] – то, что он называл «хиппанской кустарной ерундятиной». Будущее принадлежало автоматизированным фабрикам, работающим на солнечной и ядерной энергии и способным производить любой мыслимый предмет фактически бесплатно, и автоматическим же системам распространения. Физический труд превратится в анахронизм, подобно религии и рабству, и постепенно люди начнут сливаться с машинами. Смерти больше не будет, и человечество в виртуальной форме, на скорости света устремится к звездам.

Стата принимала такое развитие событий как теоретический прогноз, но по какой-то причине утратила веру в него и никак не могла взять в толк почему. Теперь в ее голове засело слово «обращение» – переход к иному мировосприятию. Кажется, именно это с ней и произошло; новая вера подчинила ее себе и уничтожила привычную ей жизнь, хотя она не очень-то верила в обращения и не представляла даже, во что обращается. Да и не знала, верит ли хотя бы в то, что написала. Наверняка Стата знала лишь одно: если сейчас кликнуть по кнопке «Отправить», то шансов вернуться к тому роду инженерного искусства, которое воплощал собой Шумахер, у нее уже не будет.

Она еще раз перечитала и отредактировала написанное, занесла палец над роковой клавишей и надолго застыла в нервозном оцепенении. Ах, эти бесповоротные поступки! Стата подумала о том, как славно в Кембридже осенью, когда листья шуршат под ногами, а воздух холоден и свеж, вспомнила о том, как до ломоты в конечностях плавала в бассейне, о лабораториях с их интеллектуальной атмосферой, об уютных кофейнях, о безжалостной конкуренции, о доступном сексе без обязательств. Потом вздохнула и нажала на клавишу.

Та как будто посылала сигнал и в ее симпатическую нервную систему: по всей коже Статы выступил ледяной пот, в животе забурлило, ноги и руки затряслись, сердце сбилось с ритма. Серой мглой навалилась тоска, и в мозгу замельтешили безумные мысли: написать еще одно письмо, рвануть в аэропорт, сесть на автобус, застрелиться…

Она выбежала прочь из комнаты, прочь из дома и бросилась на пляж. В красоте пейзажа, в мягкости воздуха ей чудилось что-то насмешливое, демоническое; сама вода кричала о поражении, все несчетные часы тренировок обернулись жестокой шуткой.

– Что стряслось, детка? У тебя как будто кошка сдохла.

Это Скелли наткнулся на нее, бесцельно прогуливаясь у причала.

– Карьера у меня сдохла, – ответила Стата. – Это хуже кошки или как? Если бы в музее случился пожар и ты мог бы спасти либо кошку, либо «Мону Лизу», либо свою карьеру, то что бы выбрал?

– Кошку. А если серьезно?

– Ох, Скелли, не знаю. Я только что отказалась от места ассистента и чувствую себя одновременно и несчастной, и свободной. Получается, я обманывала себя, когда выполняла всю эту работу? Иначе откуда чувство свободы?

– Да, я тебя понимаю. Я ощущал себя так же в 1975-м, когда отказался идти на сверхсрочную. Армия была всей моей жизнью, а потом раз – и перестала. Мне суждено было стать комманд-сержант-майором, покрыться коркой, обваляться в привилегиях и льготах, и когда я представил себя таким, меня чуть не стошнило.

Стата вся обратилась в слух: личное признание от Скелли?

– А почему? – спросила она, не дождавшись продолжения. – Почему она перестала быть твоей жизнью?

В его глазах мелькнула бездонная печаль, потом исчезла, и он вернулся в свой привычный образ – как будто ящерка юркнула за камень.

– Ну как сказать… во-первых, слишком много денег уходило на химчистку, а во-вторых, у меня появились сомнения, что мою страну все еще нужно защищать так, как меня учили. Мы скоро поедем на рынок. Хочешь с нами?

– Нет, спасибо. Хочу побыть одна, посокрушаться, себя пожалеть. Может, всплакну даже.