Силвер Элизабет - Обреченная Страница 57

Я думаю начать с эскарго[34] «Персийяд». Я никогда не пробовала эскарго. Честно говоря, я думаю, что выбрала их потому, что хочу услышать, как кто-нибудь будет коверкать это название. Шериф говорит эс-кар-гот, прямо как деревенщина из Арканзаса. Моя новая соседка никогда о таком и не слышала и предпочитает избегать этого предмета разговора. Она предполагает заказать походный «торт» и бургер. Эта женщина любила жить в палатке. Увы, именно в палатке она убила своего мужа и его любовницу, но я отклоняюсь от темы. Затем я перейду к беф-борделэз с хрустящей картошкой под сладким сливовым соусом, с листовой горчицей и васаби. Произношение этого заказа потребует некоторого времени, но я наслажусь каждым моментом. И конечно, я закончу ужин трио сорбетов. Если б нам еще позволяли выпить вина во время нашей последней трапезы…

В тройку самых популярных заказов входят стейк, овсяные хлопья – и всё. Вообще ничего больше. Честно, я всю жизнь не могла понять, в чем состоит этот жалкий последний протест. Ты вот-вот умрешь – так насладись любимой едой в последние минуты жизни! Это ведь не внезапный отказ от того, что может изменить твою судьбу. Никто из надзирателей не собирается подсматривать, как ты перевоплощаешься, униженно заглатывая свое абсурдное количество калорий. Тем не менее многие отказываются. Может, аппетита нет, может, просто не помнят, что им больше всего нравилось. Но, господи, это не из-за отсутствия голода! Пусть они выясняют, чего ты действительно хочешь. Один человек заказал на последний ужин шестнадцать банок «Пепси-колы». Шестнадцать.

За последние несколько недель я узнала, что одна из заключенных потребовала стейк с английским коричневым соусом, перчики халапеньо со сметанным соусом, луковые кольца и салат с помидорами черри, ветчиной, тертым сыром, кусочками бекона, зеленым сыром и заправкой «ранчо». Плюс холодный лимонный чай и кофе, а на десерт – мороженое. Другой пожелал четыре жареных свиных отбивных, листовую капусту с вареной окрой[35] и «отварным мясом», жареную кукурузу, жареный свиной шпик, жареные зеленые помидоры, зерновой хлеб, лимонад, пинту земляничного мороженого и три глазурованных «донатса».

Другие заказывали все скопом: четыре булочки с большим количеством масла, много соли, два ломтя бананового хлеба. Девять тако, девять энчиладос, картофель фри, салат с заправкой «ранчо», фахитас с говядиной, чашку пикантного соуса, чашку тертого сыра, шесть халапеньо, земляничный пирог с земляничной глазурью и – шестнадцать «пепси».

А вот мой любимец. Человек, который отказался от последнего заказа. Попросил купить вегетарианскую пиццу и раздать ее бездомным вместо своего последнего ужина. Тюремное начальство отказало ему в этом.

Но я должна быть честной. Я плохо подготовилась к этому моменту. К последнему ужину, последним словам, последним мыслям. Это все слишком стереотипно. Слишком натянуто. Словно возможность распланировать свои последние мгновения – это подарок такой. Не могу представить, чтобы Пэтсмит наслаждалась им. Скорее всего перед смертью она съела обычный завтрак. Знать срок своей смерти – что угодно, только не дар, и в этом правительство достигает своей цели. Дар, данный мне Марлин Диксон, был, однако, потрачен впустую. Она снабдила меня средством для того, чтобы как следует подготовиться к моему дню Х, а я даже представить не могу, что хотела бы съесть. Я все это время думала, что это ее подарок, но, возможно, я не готовила последних слов, не думала о последнем ужине и последних мгновениях именно потому, что этот подарок был не от нее.

Правда, для общей картины мира это большого значения не имеет. Я не хочу быть одной из этих безмозглых болванов, которые отказываются от ужина, я не хочу заказывать жареного цыпленка, или жареную окру, или картошку фри, и вы за дуру меня держите, если надеетесь, что я откажусь от своего ужина в Le Bec Fin, чтобы кто-то другой насладился моим заказом. Они доставят его, сколько бы это ни стоило. Они там тратят достаточно денег. Ну, и еще немного потратят. Я ведь приглашаю всех на мой особый ужин по самому важному поводу из всех. Моя мать узнает новости, которыми я хочу поделиться. Черт, да все, кто читает «Нью-Йорк таймс», узнают! Единственная разница, что я не выйду из ресторана. Вот и всё.

Один месяц после дня «Х»

Январь

Дорогая Сара,

Это мое последнее письмо к тебе. Я купила соседний участок и хороню здесь эти письма, связанные вместе, чтобы ты смогла прочесть их. Если ты сможешь прочесть их. Не знаю, что еще сказать.

Пожалуйста, выслушай меня и попытайся не слишком беспокоиться. Вместе с ними я также хороню бумаги Ноа. Прежде чем ты испытаешь гнев или гордость (честно говоря, я не думаю, что когда-нибудь узнаю, что ты чувствуешь), пожалуйста, выслушай то, что я должна сказать.

Где-то через неделю после того, как Ноа умерла в назначенный ей день, я получила по почте письмо. Оно торчало на полу среди моря счетов и рекламных листовок, брошенных в щель для почты, как забытый остов кораблекрушения. Это был конверт, надписанный от руки. Я даже не стала закрывать дверь, когда наткнулась на него. Я даже не стала подбирать остальную почту. Я просто взяла его и пробежала пальцами по обратному адресу – «Манси, Пенсильвания, государственное исправительное учреждение, заключенный номер 10271978».

Стоя у двери, я подсунула розовый палец под отверстие в углу конверта и разорвала его. Оттуда выскользнул и упал на пол бриллиантовый «теннисный браслет». Я опустилась на пол, чтобы поднять его, и желтоватые золотые зубчики, удерживающие миниатюрные камни, укусили меня за пальцы, которые снова быстро нырнули в конверт, чтобы найти хоть какое-то объяснение. Причину, по которой она прислала мне свою единственную оставшуюся собственность. Сувенир из ее прошлой жизни, который она вернула мне прямо перед казнью. В качестве компенсации? Как прощение? Как плевок?

Затем мои пальцы нащупали записку.

«ПОЖАЛУЙСТА, ПЕРЕДАЙТЕ ЭТО СЬЮЗЕН И ДЖОРДЖУ РАЙГА В ЛОС-АНДЖЕЛЕС, КАЛИФОРНИЯ».

Ни привета. Ни благодарности. Ни извинения. Ни объяснения. Просто просьба передать имущество. Эгоистичное поручение, завещанное мне на основании поражения. Моего? Ее? По размышлении полагаю, что это свидетельство поражения в достижении цели, кто бы ни был владельцем браслета. Ноа не стала говорить последних слов перед смертью, а теперь она хочет, чтобы я их сказала от ее лица? Ни в коем разе. Я не буду оглашать ее последнего желания. Это не моя обязанность – передавать ее хлам Сьюзен и Джорджу Райга.

Имя. Два имени.

Знакомые имена.

Имена, сохранившиеся в пачке бесполезных заявлений в моем кабинете, с оттиском печати нотариуса, заверяющего, что некто с таким-то водительским удостоверением сделал заявление, дата коего указана внизу страницы. Эти имена я слышала прежде только раз; они остались в папке с материалами расследования Оливера, датированные первым месяцем его неудачной попытки отмазать Ноа от наказания. Имена, которые помогли не больше, чем мое.

Браслет скользнул сквозь мои пальцы и свернулся на ночном столике, где и останется до тех пор, пока я не решу, что с ним делать. Я положила записку под него и легла. Я просыпалась каждое утро, а эти имена звонком звучали у меня в голове, и так было каждое утро целую неделю, пока я не позволила себе вернуться к работе. А когда сделала это, я вошла в мой кабинет с этой запиской в руке и нашла имена Сьюзен и Джорджа Райга в списке тех, кто дал письменные показания в пользу Ноа, засунутом под кладбище фотографий возле моего стола. Я знала, что они были там. Я сама положила их туда, как только Оливер ушел.

Я открыла папку и нашла старую вырезку из «Лос-Анджелес таймс» начала 90-х годов вместе с пачкой аффидевитов и деклараций людей из прошлого Ноа, которые писали в поддержку ее помилования. Люди просили о ее жизни – не о прощении, о возможности существования.

Там было заявление Эндрю Хоскинса, который говорил, что сожалеет о своих показаниях на суде, говорил, что старую любовь не убьешь. Он писал, что уверен, что она должна жить. Что она умный человек, который совершил ошибку; что он считает, что ничего в ее прошлом не является настолько ужасным и омерзительным, чтобы ее ждал такой конец. Второе письмо было от полицейского Роберта Макманахана, который теперь охраняет студенческое общежитие в Западной Филадельфии, мониторя всех студентов, которые входят и выходят из здания по дороге на занятия. Что бы там ни было, писал он почти нечитаемым почерком, она не тот человек, чье тело должно упокоиться на тюремном кладбище. Также там было письмо от ее матери, которая винила себя и просила прощения за то, что не посещала ее. Просила прощения, что выставила свою дочь негодяйкой, когда та ожидала казни. В ее письме ничего больше толком и не было. И письмо от Джорджа и Сьюзен Райга из Лос-Анджелеса, в котором они умоляли губернатора с горячностью, которой чужой человек не проявит, оставить ей жизнь. Они не видели ее с детских лет, писали они, но никогда не забудут, как хорошо она относилась к их дочери, Персефоне. И ради этого одного, писали они, ее нужно пощадить. «Какую пользу принесет ее уничтожение?» – спрашивали они. Жертва не вернется, кто бы и как бы ни убил ее. Затем, внизу каждой страницы, шла перфорация официального заверения, как президентская подпись.