Гром над пионерским лагерем - Валерий Георгиевич Шарапов

Валерий Георгиевич Шарапов

Гром над пионерским лагерем

Пролог

Холод. Полночь. Ад.

Небо черное, опрокинутое, и место ему внизу, в преисподней. Новолуние, потому темно, и звезды редкие, жалкие, похожие на дыры в брезенте, отражаются в чернильной ледяной воде моря. Снег, жесткий, как наждак, хрустит под ногами, как брошенные, раздробленные кости.

Тихо. Только внезапно взревел, будто спросонья, буксир в порту. Звенит воздух от мороза, стужа впивается в голые пальцы, забирает последнее тепло из легких. Каждый вдох — точно глоток битого стекла. Трясет замерзшими полами вертухай на вышке.

Тьма густая, как мазут, сквозь нее живым огнем то и дело вспыхивает окно котельной, в тот момент, когда истопник открывает дверцу ревущей топки.

И вдруг — взрыв. Жахнуло так, что стекла в корпусе брызнули картечью. Котельная разорвалась изнутри, медленно падали стены, рвалось наружу ликующее пламя. Труба корчилась, изрыгая клубы едкого дыма.

Огонь весело лизал небо длинными языками, жрал доски, перекусывал бревна, которые трещали. Искры взлетали вверх и тотчас гасли в морозном воздухе. Жар от этого огня был ложный, он не грел, не давал тепла, а запускал по земле густой удушливый дым. Снег вокруг котельной таял, обнажая покрытую угольной пылью землю, и лужи тотчас замерзали, становясь похожими на зеркала.

Люди высыпали из бараков, вопили: «Пожар!», «Не подходите!», «Горючка!», «Рванет!», — и все равно носились с баграми да ведрами. Покачивался на горячем ветру кусок ватника, прилипший к горящему бревну.

Холопья, презрев опасности, тушили пожар, дворянство — администрация колонии — собралось на собор. Барин[1] в тулупе, надетом прямо на пижаму, смачно выругался, сплюнул в снег.

— Твою ж… минус тридцать, дуба дадим.

Скряга[2], опухший после вчерашнего возлияния, икал от мороза:

— С-сейчас, дровец подгон… ик… м.

Коновал[3] напомнил:

— Макар Ильич, там неактированные жмуры были сложены.

— А почему там? Не греет печь — греет хата на костях?

— Места нет в покойницкой.

— Да пес с ними.

— Котельную жаль, — переживал скряга.

Барин спросил:

— А кто виноват-то в том, что лом безрукий у тебя там нынче дежурил?

Скряга похлопал себя по карманам, которых в кальсонах не было, стало быть, и блокнот отсутствовал. Тогда он крикнул зека, отвечающего за дрова и котельную, спросил об истопнике. Тот доложил:

— Князев, пятьдесят восемь — четырнадцать, пятьдесят девять — три, еще[4].

— Короче, — приказал барин.

— Крыс музейный, гражданин начальник.

Замнач по оперработе заключил со знанием дела:

— Беды все от интеллигенции.

— Вылетел в трубу на небеса, все проще, — подвел черту разговора барин. — Михалыч, на жмуров сегодня же накатай актировку, понял? И крыса впиши.

Лагерный врач молча козырнул. Добрый барин вспомнил, что забыл, и обратился к скряге:

— Придурку своему накажи, чтобы дрова тащил прежде не на баню, а чтобы и по баракам распределил, а то все к утру перемерзнут. Усек?

…В стороне от суматохи и воплей, где тьма снова была густая, ползла себе телега. Лошадь — пузатая, сверху от хребта — сплошные ребра, как на заборе, зевала и шаркала копытами. Фальшивый парашник (настоящий как раз летел себе на небо) в сторону огня и не смотрел.

Главное теперь — не заснуть, а то лошадь-то дойдет, дорогу знает, а он замерзнет к чертям. После жаркой котельной с непривычки холодно…

Глава 1

Обычно гвоздь в сапоге — это пустяк и ерунда. Это есть у тебя пара сапог. А если нога одна и сапог единственный, то беда.

Такая напасть постигла почтальона Гаврилова, Геннадия Ивановича. Причем как ладненько все начиналось: с вечера заскочил фронтовой дружок с боевой «подругой» — заветной бутылью, только вот в ней такой оказался хоттабыч, что до сих пор дым в голове.

Посидели. Утром имело место тяжелое похмелье.

Гаврилов, отлепившись от подушки, глянул в окно и запаниковал — на улице лежал снег. Иваныч засомневался, уж не помер ли он, но сообразил: не умер и не проспал он полгода, это погода фуфло. Весна в этом году крайне неопределенная. То парит, как в июле, то мороз прохватывает — чистый ноябрь.

Выпавший снег породил больной вопрос: в чем бежать на службу? За ночь в сапоге вдруг выскочил гвоздь, идти в нем невозможно, ничего на смену нет. А заведующая когда еще предупредила: еще одно опоздание — вышибу с работы за прогул. До недавнего времени можно было плевать на эти ее тявканья, но тут приняли на работу второго почтальона, так что да, может выгнать. К тому же сегодня первое число, надо деньги разносить. Точно убьет.

Но тут — постучала в дверь удача в виде сварливой соседки. Она колотила и орала: «Натоптали, надымили, убирать кто будет — и сапог бросили!» Гаврилов удивился и, обождав, пока она уйдет, высунул нос в общий коридор — и точно! Дружок-то делся невесть куда еще с вечера, а сапог свой оставил, и, как по заказу, нужный, левый.

Гаврилов утащил в комнату подарок судьбы, намотал на ногу портянку, влез в сапог и потопал — в ажуре. Ну да, они ж друг другу перед боем всегда сапоги завещали. Сапог как на продажу! Гаврилов еще прошелся бархоткой раз-другой-третий — и обновка засияла, аж глазам больно. Иваныч бодро упаковал потроха в надлежащие одеяния и, жених женихом, поковылял трудиться.

Настрой у него был бодрый, ощущался мальчишеский задор: «А ну и нехай увольняет. Не по закону. Дура». По закону или нет — было неизвестно, Иваныч понятия не имел, который час. Ходики давно продал, радио подлюка соседская обрезала. Часов Гаврилов не наблюдал, просыпался и прыгал на одной ноге на работу, потому нередко опаздывал.

На улице было пусто и сумрачно — то ли слишком рано, то ли уже все на работе, потому нет никого. От быстрой ходьбы кровь разогналась, веселее побежала по жилкам, хмель испарялся на морозе. Холодно было, но от леса перло весенней сыростью, бодрящей, как скипидар. Иваныч думал: «Болота-то уже вскрылись, сходить бы». Очень он жаловал подснежницу, весеннюю клюкву. И слаще она, и собирать проще, не надо толкаться среди базарных теток, которые не жалуют сладкую ягоду, поскольку «пользительности» меньше.

Вспомнил Гаврилов, как раньше он еще на двух ногах и всем семейством ходили за подснежницей, и рот тотчас наполнился терпкой слюной, и перед глазами поплыли светлые и прозрачные, как тонкий, весенний лед, образы жены