Гром над пионерским лагерем - Валерий Георгиевич Шарапов Страница 2

Ляля, смеясь, грозилась: потоните — домой не приходите, бутузы вопили воробьями: далеко до Зыбунчика. И сигали с кочки на кочку, пока Сашка не плюхнулся задницей в холодную грязь, выронил кузов с ягодой, рассыпал ее и заревел медведем. А спелая клюква алела на снегу, расползаясь красными пятнами.

Почта была в тупике у леса, нормальным шагом до нее — двадцать минут, Гавриловским — вдвое дольше. Иваныч уже настроился на покаяние, приготовил множество умиротворяющих слов. Сняв картуз, дернул дверь — закрыто.

Еще раз рванул — тот же итог. «Заперто», — догадался Гаврилов, к тому же вот за стеклом табличка «Закрыто».

«Что за новости? — соображал он. — Рано, что ли, приперся? Или… мать честная, какой день-то нынче?!»

Но на улице никого не было, и, даже если бы и был, как с таким вопросом обратиться к прохожему? Как быть? Вернуться и завалиться спать?

Тут подгребла какая-то гражданка средних лет — и тоже на одной ноге, только у нее не было левой. Гаврилов оценил: сероглазая, свежая, толстая коса в тугой узел скручена, видно, что шустрая — вишь ты, как бодро хромает, и приветливая, не бука. Поздоровались. Та спросила:

— Я что же, рано? Нет никого. — И показала ему часы. Было на них четверть восьмого.

— Нет, — подтвердил Иваныч и вежливо спросил, какое сегодня число.

Тетка ответила без никакой издевки:

— Первое.

Он осторожно уточнил:

— Правда ли?

— Святая. Я вот специально пораньше пришла, очередь занять. Чего это они. Тараканов, что ли, морят? — И она в свою очередь подергала ручку, по-женски деликатно.

Геннадий спросил, что за тараканы, гражданка охотно пояснила, что, скорее всего, прусаки, и принялась рассказывать про этих паразитов, причем с подробностями, свидетельствующими о давнем с ними знакомстве. Она как раз толковала о слабо выраженных признаках полового диморфизма[5], когда Иваныч взмолился:

— Отпустите душу на покаяние.

— Нет — так нет, я тоже брезгливая, — покладисто отозвалась гражданка, ей-богу, славная женщина, — просто в дезинсекции долго трудилась. А чего вы тут топчетесь? Далеко домой идти?

— Ну это…

— Так пошли ко мне, тут недалеко. Все равно денег нам хватит, постоим чуть позже. А так чайку погоняем, поболтаем. — И она пояснила, улыбаясь: — Я недавно переехала, никого не знаю. Тоскливо!

На собственное счастье, Иваныч предложение принял. И дело не только в том, что вскоре они поженились, жили ладно и померли в один день (а может, и до сих пор живы). Дело в том, что в этот момент почту вооруженным образом грабили.

Как раз принимали деньги, и краснощекий участковый Семенов, улегшись грудью на стойку, шуточками отвлекал от пересчета новенькую почтальоншу Милу, молоденькую и смазливую, и тут в помещение ввалились двое. Как вошли, кто дверь не запер — вопрос открытый. Спрашивать было некому: Семенов пикнуть не успел, как получил рукоятью по затылку и, обливаясь кровью, рухнул на пол. Заведующая Зинаида Ивановна вздернула руки. Мила удивилась.

Один нахал — кепка на глаза, на узкой морде платок — бросил на пол брезентовый баул, приказал:

— Наполняйте, как в аптеке, — четко, плотно и аккуратно.

Принялись перекладывать. Тут как раз Гаврилов начал ломиться в дверь, Зинаида дернулась, хотела крикнуть или хотя бы что-то сделать. Но налетчик в платке ловко дернул к себе Милу, уткнул ей под подбородок ствол пистолета — и на всякий случай еще и головой покачал: не надо!

Зинаида застыла столбом. Так все и стояли. А потом двое счастливчиков на двух ногах уковыляли навстречу новой жизни. Второй налетчик, одетый попроще и в чулке на морде, из-под которого топорщилась щетина, проследив за ними в окно, просипел:

— Ушли.

— Чрезвычайно хорошо, — одобрил первый и нежно шепнул Миле на ушко: — Вам хорошо, моя роскошная шери́?[6] — И его голос, чуть гнусавый, звучал, однако, как признание в любви за пыльной бархатной занавеской.

В другое бы время Мила согласилась, что да, неплохо, но, когда одна рука заломлена за спину, а в подбородок упирается ствол, уместнее ответить, что черт его знает.

Гад одобрил:

— Люблю дерзких, — и, отпустив, повел дулом «вальтера», — займитесь нашим делом, да поскорей, без пауз.

Женщины принялись бросать в чужой мешок чужие деньги. Колючий налетчик, что стоял на стреме, маялся и потел, а тип с манерами стоял в небрежной позе.

Странно. Творились такие черные дела, а на почте было чинно, прилично, подобающим образом пахло сургучом и чернилами, и участковый Семенов с разбитым затылком так тихо лежал в углу.

Только чулочная рожа дергалась, то и дело глядя в окно. Приятель его приструнил:

— Глаза на дело. Держи на мушке.

Чулочный пробурчал:

— Время же! Народ сейчас подвалит.

— Верно. Дамы, завершаем упаковку. — Подойдя к женщинам, он забрал мешок и передал колючему. — Засим позвольте откланяться.

Он умудрился и поклониться, и к выходу пойти, но ни взгляда, ни дула от женщин не отводил. Отвлекся лишь на миг, пытаясь повернуть ключ в закисшем замке, а тот не подчинялся. Колючий снова дернулся:

— Дай я. — И полез своими лапищами.

Вот когда оба отвлеклись на замок, Семенов успел попытаться совершить подвиг. Делая вид, что он продолжает находится в беспамятстве, участковый сумел незаметно открыть кобуру, вытянуть револьвер, успел прицелиться — и это все.

Мерзавец в платке пальнул не глядя. Оглушающе грохнуло под низким потолком. Семенов рухнул на пол. Страшно, плоско лежала на полу его голова, и из-под нее растекалась красная лужа. Теперь воняло порохом и медью крови. За окном гневно орали вороны. Колючий взвыл:

— Что за… валим!

— Пожалуй, пора. — Убийца вышел первым, затылком вперед, продолжая держать под прицелом помертвевших женщин.

Но только он вышел, а колючая харя снова торганула варежкой, повернувшись спиной, Мила метнулась к трупу, выхватила револьвер из его руки, прицелилась и выстрелила.

Плоскомордый взвизгнул:

— Князь!

Взмахнув руками, сам вывалился за порог, выронил мешок, пошел косо, собираясь упасть. Но подельник подхватил его и мешок, взвалил на плечи и бросился бежать.

Мила выскочила на порог, выдохнула, смиряя трясущиеся руки, старательно прицелилась в дергающуюся фигуру. Выстрелила она еще два раза, но обе пули ушли куда-то в сторону. Налетчики скрылись в лесу.

Стало тихо-тихо. Вороны черной рваной тучей снова опустились на лохматые сырые тополя, вновь мирно загомонили синицы. Опять начал таять под весенним солнцем выпавший с ночи снег, на котором теперь расплывалась клюквенно-красная клякса. Плакала соком раненая береза.

…Весенний лес стоял мокрый, шумный, стлался туман от снега, хлюпнула под сапогом сонная лягуха, от тропинки вильнул в сторону «ручеек» — Князь прошел по нему и