Дмитрий Дивеевский - Альфа и Омега Страница 11

Филофей пискнул и стремглав выскочил из помещения. Но, когда на следующий день он притащил к фотографии директора музея, Галину Грошкову, то, как и следовало ожидать, глаза были на месте, а лицо излучало важную задумчивость. Галина глянула на Бричкина с выражением лица, которое говорило только об одном: маразм у дедка крепчал и пора было думать о его замене. Филофей и сам понимал свое положение, но что тут можно объяснить? Ничего… Людям не объяснишь, а самому-то надо разбираться. Иначе точно сойдешь с ума. Бричкин, приученный архивной работой к пунктуальности, решил для начала убедиться, что изменения в фотографиях происходят постоянно. Он стал каждый день изучать лики времени, при необходимости делая пометки в специально заведенном блокнотике. Сегодня он совершал свой ежедневный рейд. День клонился к закату, в помещениях музея сгущались сумерки.

Вот групповая фотография первого уездного исполкома. Трое стоят, трое сидят. В центре Алексей Булай, двоюродный дядя Всеволода. Высок, плечист, статен. Взгляд ястребиный. Погиб при подавлении бунта. Вот отдельной фотографией председатель местной ЧК Антон Седов. Тоже видный парень. Одет в кожу, на боку кобура, пенсне со шнурком. В глазах печаль, видно, чует смертный час. И он погиб от руки восставших. Эти фотографии без изменений.

Снова групповое фото – преподаватели педагогического училища, воинствующие безбожники. Вели борьбу с религией в уезде. А заправлял вот этот – Митя Тапкин. Сам из обедневших помещиков. Имение пустил на распыл еще его дед, поэтому Мите ничего, кроме родословной, не досталось. Но порода в нем видна. Лоб могучий, черты лица правильные, мужественные – красивый человечище. Сила характера у него была неуемная и применил он ее с большим размахом. Водил студентов грабить церкви и делать костры из икон на площади. Да и многое другое из этой же серии за ним числилось. Самого Митю Филофей не припомнит, а вот сын его в Окоянове отличался отчаянным пьянством, умер в запое, да и со внуками в этом тоже не все в порядке. Но фото его тоже без изменений. Пока, во всяком случае.

Филофей не заметил, как в комнатах установился полумрак, и тут ему стало особенно неуютно. Он хотел было вернуться в свой угол в прихожей, но неясное чувство остановило его. В комнате ощущалось присутствие еще кого-то. Страх цапнул за сердце птичьей лапкой, и Бричкин заспешил к выключателю, чтобы осветить помещение. Он сделал два торопливых шага и замер от того, что в этот момент раздался тяжелый мужской кашель. Как будто закашлялся курильщик, многие годы употреблявший зверский местный самосад. Так кашляли мужики в незапамятные времена, когда еще в хождении был табачок домашней выделки. Остолбенев от страха, Бричкин взглянул в темный угол, из которого доносился кашель, и увидел в нем очертания бородатого мужчины в старинном сюртуке.

«Купец Чавкунов», – пронеслась у него в голове страшная мысль. В бытность свою городским архивариусом, Бричкин хорошо изучил родословные знатных фамилий Окоянова и видел фотографии многих известных граждан города. Человек в углу был похож на хозяина дома.

Прокашлявшись, купец поманил Филофея к себе пальцем. Тот, не чуя под собой ног, приблизился.

– Что, думаешь, блазнится тебе? – спросил купец насмешливым голосом. – Не думай, не блазнится. Я здесь хозяин. Был хозяином и буду хозяином. Я этот дом возвел, мне им и управлять. А ты – прислуга, верно?

– В-в-верно – пролепетал Филофей.

– Вот и иди к себе, сторожи дом. И помни, что я здесь хозяин. Знаешь меня?

– Полагаю, Вы – товарищ Чавкунов…

Купец крякнул от возмущения:

– Это ж надо, в товарищи меня записал, дур-р-рак! Поди отсюда, нечего с тобой говорить. Да помалкивай обо мне, а то в приют для слабоумных свезут, мне скучно станет…

Филофей никогда не был верующим человеком, но и в материалисты тоже не рвался. Мог при нужде осенить себя крестным знамением на всякий случай, а в основном на Бога совсем не надеялся. Типичный человек эпохи забродившего социализма. И, может быть, это спасло его слабую психику от катастрофы. Будь он верующим, то решил бы, что к нему явился Сатана посчитаться за содеянные грехи, будь он неверующим, то сделал бы вывод о наступившем помрачении рассудка. В своем же теперешнем состоянии Филофей просто впал в недоумение.

Заперев музей и придя к себе домой, Бричкин цыкнул на жену, собравшуюся было предложить ему вчерашние щи, и стал рыться в своем заветном сундуке. Следует отметить, что, как и любой человек из крови и плоти, смотритель музея имел некоторые слабости. Одной из таких слабостей была склонность прибирать к рукам то, что ни народу, ни государству, по его мнению, уже никогда не пригодится. В городском архиве таких штуковин было более чем достаточно, поэтому сундучок Филофея за сорок лет безупречной службы пополнился довольно забавной коллекцией. Была в нем и тетрадь одного человека, уже давно канувшего в Лету, но в свое время пользовавшегося в Окоянове нехорошей репутацией. Звали этого человека Степан Нострадамов. Местные жители считали Степана колдуном и слегка побаивались, потому что громогласно провозглашенные им проклятья в адрес конкретных обидчиков частенько сбывались. Помер он в нищете еще накануне войны, и если бы не Бричкин, никаких следов об этом странном человеке не осталось бы. Но, копаясь в залежах всяких пыльных бумаг, Филофей не поленился полистать протокол милиции об изъятии бесхозных предметов из дома умершего Нострадамова. Заглянул он и в прилагавшуюся к протоколу рукописную тетрадку, полную неразборчивых каракулей. Кое-какие фразы он разобрал и счел их забавными. В результате протокол остался без приложения, да и кому оно было нужно? Позже Филофей пытался прочесть написанное в этой тетрадке, раскладывал буква к букве невозможную куролесицу почерка, но у него мало что получилось. Понял лишь архивариус, что рукопись заключает в себе штудии о сверхестественных явлениях, которые его разуму не доступны. Теперь Бричкин извлек со дна сундука означенный труд, заперся у себя в комнате и заново приступил к его изучению. Где-то в глубине его памяти тлело воспоминание, что в тетрадке есть место о бесплотных существах. И вправду, после недолгих поисков перед ним открылся раздел «Существа бесплотные». Филофей стал лихорадочно бегать по нему глазами, с удивлением отмечая про себя, что без труда понимает беспорядочный почерк автора.

«Мятежный мой рассудок с детства доставлял мне множество несчастий неправильным пониманием окружающего мира. Повсеместно видел я такую связь вещей и явлений, которая другим была недоступна, отчего привелось мне испытать много горестей. Никто из близких мне людей не хотел признавать моих особенных качеств, зато все склонны были надо мной насмехаться, а то и мстить за открываемую мною правду. Еще в свои зеленые годы я был многожды бит за то, что говорил взрослым то, чего они слышать не хотели. Например, отчим мой страдал запоями и в пьяном виде бывал невообразимо жесток. Бил матушку мою смертным боем, и если дети попадались под руки – то и детей. Жизнь в такие периоды становилась невыносимой. Мы прятались от него кто где, дома не ночевали и много плакали. Никто не знал, как этому горю помочь. В трезвые свои дни отчим прибегал к помощи знахарей, но никто из них отворота от запоев ему не внушил. Между тем, я, будучи мальчиком десяти лет, сам того не осознавая, корень всего несчастья разглядел. А дело было так. В возрасте десяти лет я утонул во время купания в реке Теше. Сверстники мои из воды меня вытащили, но помощь оказать не умели и, пока прибежал фельдшер, прошло несколько минут. Прибежав, лекарь не обнаружил у меня ни дыхания, ни пульса. То есть, я был мертв. Но то ли фельдшер был кудесником, то ли не было на мою смерть попущения с Неба, но его усилия по моему оживлению принесли успех. Фельдшер вернул меня с того света. Я продолжил свой земной путь, однако со мной произошли большие изменения. Каким-то неведомым образом я стал видеть ту часть мира, которая от зрения остальных людей закрыта. Позже я понял, что вижу бесплотных духов, которые живут рядом с людьми.

И вот с тех пор стал я различать, что в нашем доме живет странное неосязаемое существо, напоминающее лохматого черта величиной с зайца. Были ли у него рога и копыта, я не знаю, потому что видел его смутно, словно через полумрак. Но существо это ни на кого, кроме отчима, внимания не обращало. Когда тот бывал трезв, оно пряталось под лавку и всем видом своим выказывало озлобление, как-то: хватало отчима за ноги, дергало и щипало его, отчего тот делал ногой движения, будто кого-то стряхивает. Когда же трезвость отчима слишком затягивалась, то этот черт ложился на него спящего, брал лапами за горло и начинал его душить. Дело кончалось одним и тем же. Утром отчим как полоумный вскакивал с лавки и спешно покидал избу, чтобы явиться вечером смертельно пьяным. В такой час нечистый очень радовался, скакал по валяющемуся отчиму, обнимал его, целовал, и, кажется, грелся его испарениями.