Майкл Грегорио - Критика криминального разума Страница 11

Удовлетворенный увиденным, я оглянулся на владельца гостиницы и мальчишку с намерением обратить на себя их внимание. Но что-то в tableau vivant[4] остановило меня. Краснолицый мальчишка все еще склонялся над огнем, высокий хозяин гостиницы следил за его работой. Я видел только профиль Тотца — в нем, несомненно, было что-то угрожающее. Из-за шума мехов, шипения огня, потрескивания дров я почти не слышал их слов. Тотц очень серьезным тоном что-то говорил парню, и у того на шее даже выступили вены, как будто он едва сдерживал желание закричать.

— Ну-ну, играй с огнем, Морик, обожжешь пальцы! — усмехнулся хозяин гостиницы.

— Он наверняка знает, как развести огонь, герр Тотц, — произнес я громко, снимая свой камзол и бросая его на кровать.

Когда я в очередной раз повернулся к камину, то был поражен происшедшей переменой — выражением, застывшим на лицах обоих. Тонкие черты лица мальчика исказил страх, и он, несмотря на приветливую улыбку, напоминал загнанную лису, которую готовы растерзать собаки. Ульрих Тотц, казавшийся таким раздраженным всего минуту назад, теперь был сама любезность и подобострастие. Его левая рука тяжелым собственническим жестом легла на худенькое плечо парня. Со всех точек зрения хозяин гостиницы Тотц производил впечатление полицейского, схватившего с поличным воришку.

— Вот ваша комната, сударь, — произнес он и заговорщически подмигнул мне. — Если что-то потребуется, то спросите мою жену. Она скоро вернется от сестры. Я большей частью бываю внизу. А это Морик, мой племянник.

Тотц сильно ущипнул мальчишку за плечо, и фальшивая улыбка на лице паренька сменилась гримасой боли.

— А мне нравится, как ты развел огонь, Морик. — похвалил его я, стараясь не разозлить Тотца еще больше.

Хозяин широко улыбнулся, хотя мне показалось, что демонстративное добродушие стоило ему немалых усилий, особенно когда я отпустил его, а мальчишку попросил остаться распаковать мои вещи. Как только хозяин удалился, парень начал вести себя гораздо свободнее. Это был невысокого роста, бойкий, востроглазый подросток лет двенадцати с круглой блестящей физиономией, напоминающей румяное яблоко. Он набросился на мою сумку, подобно маленькой обезьянке, вытаскивая из нее содержимое, раскладывая на кровати рубашки, чулки и белье, а расчески и щетки с поразительной тщательностью расположив рядом с умывальником. Создавалось впечатление, что он получал особое удовольствие от одного прикосновения к моим вещам, от их веса, покроя и качества. Одним словом, он явно не торопился.

— Довольно, Морик! — остановил я его, мое терпение было на исходе. — Налей только теплой воды в этот сосуд. Мне нужно немного умыться перед тем, как идти. Внизу меня ждет один человек.

— Полицейский, сударь? — спросил Морик. — А что, наша гостиница находится под наблюдением?

— Весь Кенигсберг находится под строгим наблюдением, — ответил я, улыбнувшись по-детски нагловатому любопытству.

Затем уселся за столом у окна, извлек мой письменный прибор и начал письмо, которое еще совсем недавно писать не намеревался.

«Герр Яхманн,

не зависящие от меня обстоятельства снова привели меня в Кенигсберг. Его величеством мне дано весьма серьезное поручение чрезвычайной важности. Суть его я с огромным удовольствием изложу Вам лично при первой же возможности. Я нанесу Вам визит завтра в полдень. Спешу подтвердить данное мною слово, что буду избегать каких-либо контактов с Магистерштрассе до встречи с Вами.

— Я могу отнести письмо на почту, сударь.

Я вздрогнул и обернулся. Мальчишка заглядывал поверх моего плеча. Я был настолько поглощен письмом, что забыл о его присутствии.

— На почту? В такое позднее время? Ты что, не боишься выходить на улицу ночью? — спросил я.

— О нет, сударь! — живо ответил парнишка. — Я сделаю все, что попросит ваше превосходительство.

— Ты смелый мальчик, — сказал я, вытаскивая монетку из жилетного кармана, — но глупый. По ночам по улицам Кенигсберга разгуливает убийца. Гораздо разумнее с наступлением темноты оставаться дома.

Украдкой бросив взгляд в сторону двери, Морик, словно вороватая сорока, выхватил у меня из рук монету.

— Совсем в этом не уверен, сударь, — прошептал он. — Здесь, в нашей гостинице, гораздо опаснее, чем на улицах. Вода готова.

Я не обратил никакого внимания на слова мальчишки, отнеся их на счет детского бахвальства, и с улыбкой снял куртку, жилет и закатал рукава рубашки.

— Вы мне не верите, сударь? — спросил он, подходя ближе.

— Почему я должен не верить тебе, Морик? — ответил я, думая совсем о другом — о предстоящем мне вечере.

— В этом доме творятся странные вещи, сударь, — прошептал он еще тише. — Потому-то вы сюда и приехали, ведь правда?

— Конечно, конечно, — отшутился я, начав умывание. — Но о чем ты?

— Человек, которого убили, провел свою последнюю ночь здесь. Ян Коннен…

Громкий стук в дверь прервал его разглагольствования.

Не дождавшись приглашения, в тот момент, когда я закончил умывание, в комнату вошел герр Тотц.

— Если вам больше не нужен мальчишка, сударь, — сказал владелец гостиницы, сжал губы и бросил злобный взгляд в его сторону, — он должен помогать на кухне. Ступай!

Прежде чем я успел промолвить слово, паренек обежал вокруг своего хозяина и ловко нырнул в открытую дверь.

— У, малявка! — процедил сквозь зубы Тотц, сверкнув глазами и тряхнув головой. — Лживый маленький бездельник. И хитрец к тому же.

— Он сказал мне, что Ян Коннен провел последнюю ночь перед убийством в вашей гостинице. Это правда?

Ульрих Тотц ответил только после паузы, после которой на устах его появилась улыбка, а слова потекли подобно теплому молоку с медом.

— Верно, сударь, так оно и было. Я уже рассказал в полиции все, что знаю. Под присягой. Да он и немного здесь пробыл. Ничего прибавить к тому, что я там говорил, не могу, сударь. А теперь мне можно идти? Внизу сейчас много дел.

Я кивнул, и он вышел, тихо закрывая собой дверь. Втянули ли меня в какой-то жуткий лабиринт, или это просто случайное совпадение, что я попал в ту же гостиницу, где первая жертва убийцы провела последние часы жизни? Я решил при возможности отыскать показания, которые Ульрих Тотц дал в полиции. Становилось ясно, что на самом деле сведений относительно совершенных убийств гораздо больше, чем можно было заключить на основании представленных Кохом бумаг.

Внизу сержант Кох сидел у камина, и два больших бокала с ромом стояли рядом с ним на маленьком столике. Постоялый двор теперь был значительно более оживленным. В центре всеобщего внимания находились две женщины в широких красных юбках и блузках с глубоким вырезом. Исключение составлял, пожалуй, только русский офицер в экстравагантной форме, заснувший за столом, запрокинув голову и прислонившись к стене. Бокал грога рядом с ним опрокинулся, и его содержимое капало на пол.

— Кох, — произнес я, похлопав сержанта по плечу.

Сержант вскочил и взгромоздил свою треуголку на голову, так, словно я застал его обнаженным, и теперь с ее помощью он попытался прикрыть наготу.

— Экипаж…

— Здесь был убит Ян Коннен. Вы знали об этом?

Кох ответил не сразу, и у меня уже вновь начали возникать подозрения, не увиливает ли он.

— Впервые слышу, сударь. Уверяю вас!

— В самом деле? — с сомнением в голосе произнес я. — Странно. Весь город наверняка знает, а вы не знаете.

Кох сделал глубокий вдох и только потом ответил:

— Я же говорил вам, сударь, подробности совершившегося хранились в глубочайшей тайне. Я знал, конечно, что упомянутый вами человек был убит где-то рядом с морем, но не в этой же гостинице.

— Неподалеку от гостиницы, — поправил я его. — Возможно, вы ничего и не знали, но тот, кто решил поселить меня здесь, вне всякого сомнения, все прекрасно знал, сержант.

Несколько мгновений мы стояли лицом к лицу, глядя друг на друга в полном молчании, и я ощутил, что между нами вновь проскользнул холодок недоверия. Я показал ему конверт, который держал в руке.

— Вот письмо, о котором я говорил вам. Оно предназначено для одного человека, живущего в Кенигсберге. Его зовут Раннгольд Яхманн.

Если Кох когда-то и слышал это имя, то не подал виду.

— Я передам его адресату сразу же после посещения нами Крепости, — пообещал он с почтительным кивком. — Завезу по пути домой.

Такое благородство представило Коха совершенно в новом свете. И я внезапно понял, что целый день только тем и занимался, что обвинял его в заговоре, который сам себе не мог объяснить. То, что казалось попыткой манипулировать мною и строить всяческие препятствия, на самом деле могло быть лишь проявлением чрезмерного усердия в исполнении крайне обременительных обязанностей.