Ольга Михайлова - Мы все обожаем мсье Вольтера Страница 14

— Венок от герцога Люксембургского из алых и белых роз был великолепен…

— Помяните моё слово, господа, дело это дьявольское…

— Да полно вам, Фабрис, я уверен, девицу убил из ревности любовник…

— Помилуйте, Эдмон, а тело обгрызать-то зачем?

— Чтоб отвести от себя подозрения.

— Так, помилуйте, ведь и подозревать-то некого!

— Нет, мсье, ручаюсь, это просто сумасшедший. Надо, чтобы полиция проверила, не бежал ли кто из Бисетра или Сальпертриера? — дю Мэн был уверен в своей правоте.

— Это любовник, Анатоль, это порыв страсти, я чувствую…

— Это Сатана, попомните, это Сатана…

Аббат устал слушать повторы, и заторопился. Но рядом с домом его ждала ещё одна неожиданность. Он услышал грубое итальянское ругательство, и, присмотревшись в вечернем тумане к силуэтам двух мужчин, шедшим впереди, узнал в одном из них банкира Тибальдо ди Гримальди. Второй, к его удивлению, оказался Шарлем де Руайаном. Банкир, как до этого Ремигий де Шатегонтье, не выбирал выражений, на сей раз итальянских, костеря собеседника на чём свет стоит.

— Scemo! Mille cazzi nel tuo culo! Такого второго идиота, как вы, Лоло, поискать!! Я уже сказал вам, займитесь чем-нибудь на досуге, не обременяйте меня вздором! Почему бы вам не ублажить задницу вашего дорогого Брибри? Повторяю, угомонитесь!

Шарло де Руайан был настроен элегично.

— Да полно вам, Тибальдо, вздор всё это, сущие пустяки. Кстати, Рене Мезанжо продаёт свою итальянскую гитару, а граф де Реналь — отменный клавесин… Мне нужно этак сорок-пятьдесят тысяч… и мы с Шомоном могли бы через неделю-другую съездить в мой маленький домик в Левэ…

Банкир ответил не сразу, но наконец пробурчал:

— Хватит и тридцати…

Граф Лоло, который всегда имел привычку запрашивать втрое против нужного, не возразил. Они свернули в проулок.

Жоэль подошёл к своему парадному. Прогулка, надо заметить, ничуть не помогла ему избавиться от неприятных мыслей. На душе по-прежнему было мерзко. Весь этот ноябрьский день, столь тяжёлый и сумрачный, начавшийся с похорон и завершавшийся теперь томительным и тягостным недоумением, совсем истерзал его. Он не помнил, как добрался до постели, ему казалось, лишь сон даст ему забвение, и сон пришёл, но и в нём перед глазами снова плыл курящийся церковный ладан, гроб с грохотом ударялся о косяк двери, на бледном лице покойной распахивались мертвые остекленевшие глаза, Шарло де Руайан насмешливо бросал цветок в могилу, а лицо Камиля де Сериза искажала порочная, распутная гримаса…

Глава 8. «…Полено — оно и есть полено, дорогой Одилон…»

Спустя три недели после похорон мадемуазель Розалин де Монфор-Ламори в свете распространилось горестное известие о смерти её матери, графини Элизы. Новость не была неожиданной — её сиятельство так и не пришла в себя после обморока, случившегося сразу по возвращении с кладбища, несколько недель была в забытьи, и умерла, не приходя в сознание. Маркиза де Граммон, в салон которой эту новость принес Одилон де Витри, была расстроена. Господи, она помнила ещё дебют юной Элизы в обществе, та всегда казалась ей нахальной и несколько дерзкой девчонкой, и вот — нет ни Элизы, ни Розалин…

Маркиза почувствовала себя совсем старухой.

Шарло де Руайан, единственный наследник графини, к его чести, даже не пытался выглядеть расстроенным. Плач наследника — замаскированный смех, Лоло знал эту старую поговорку, и полагал, что всем остальным она тоже известна. Правда, он неизменно сохранял на лице выражение умеренной печали, что говорило о том, что его сиятельство прекрасно воспитан, блюдет пристойность и уважает традиции общества.

Аббат Жоэль помнил старейший юридический принцип «Qui prodest?», но Руайана в убийстве Розалин не подозревал. На кладбище в день похорон де Сен-Северен слышал тихий разговор двух представителей закона о том, что девица перед смертью была обесчещена, над ней жестоко надругались, причём насильник был человеком недюжинной мужской силы. Лоло не подходил под эти определения. Он не выносил даже запаха женщины, брезгливо содрогаясь и морща нос, причём, подобные богомерзкие склонности обнаруживал, как утверждал в приватной беседе старик Одилон де Витри, с раннего отрочества, сиречь, они были следствием не столько развращенности натуры, сколько врожденной патологии иссыхающих ветвей вырождающегося рода. Изысканная линия запястий, впалая грудь и узкие плечи его сиятельства не позволяли предположить в его тщедушном теле значительной силы. Он и с курицей не справился бы. Думать же, что он мог поручить убийство кому-то другому…

Аббат покачал головой. Страшный риск, а Шарло даже в карточных партиях предпочитал никогда не рисковать лишней взяткой, был осмотрителен и до крайности осторожен.

Камиль де Сериз выглядел больным. Под его по-прежнему светящимися глазами залегли лиловые тени, губы были бескровны, черты обострились. Аббат заметил, что граф удостоил его странно злобным взглядом, лицо его передергивалось. Пароксизмы ненависти зримо клубились вокруг де Сериза. Жоэль помнил слова Доменико, и видел, что старик углядел верно.

Не менее больным казался и Робер де Шерубен. Он явно не спал несколько ночей, был истомлён и предельно вымотан, одет и завит с полнейшей небрежностью. При этом аббат Жоэль заметил, что де Сериз смотрит на Шерубена с глумливым высокомерием и непонятной священнику презрительной усмешкой.

Барон де Шомон, не обращая ни на кого особого внимания, что-то элегично записывал в памятную книжку, кажется, стихи, а Реми де Шатегонтье пребывал в редком для него добродушном настроении, плотоядно улыбался и не только согласился выслушать написанное Брианом, но и соизволил похвалить.

Тибальдо ди Гримальди, Габриэль де Конти, Одилон де Витри и маркиза де Граммон забавлялись фараоном, а девицы Аврора де Шерубен, Амелия де Фонтенэ, Лаура де Шаван, Женевьева де Прессиньи и Мадлен де Жувеналь с жадностью расспрашивали Люсиль де Валье о принадлежностях свадебной церемонии, ибо в пятницу ей предстояло стать женой Анри де Кастаньяка, весьма состоятельного сановника при дворе. Но жених, по общему мнению девиц, хоть и тщательно скрываемому, завидным ни одной из них не казался: ему было за сорок, он не отличался красотой и слыл человеком весьма старомодных правил. Но, хоть этот брак не вызывал зависти девиц, они с удовольствием обсуждали тонкости кроя платья невесты, флердоранж и букет, деловито оценивали достоинства шёлка и тончайшей вуали.

— Пара шёлковых чулок 40 ливров, аршин белого шёлка от 70 до 80 ливров, модистка говорит, что можно уложиться в 1400–1600 ливров, не считая расхода на кружева и драгоценности. Ещё на двести ливров всяких безделушек: веер, подвязки и прочая…

— А Розалин говорила, что ей свадебное платье обойдется в 5840 ливров… А вот… вышел саван, — проронила Женевьева де Прессиньи, бледная девица с незапоминающимся лицом.

Аббат, до этого весь день проведший в храме на службе, дремал под журчание их нежной болтовни, сквозь дрёму слышал, как Руайан обсуждал с Брианом де Шомоном поездку в Левэ, состояние дороги и рессоры экипажа, Габриэль де Конти рассказывал маркизе последние сплетни, а Лаура де Шаван говорила Авроре де Шерубен, что напрасно её Робер думает, что именно ему было отдано сердце несчастной Розалин де Монфор-Ламори. Бенуа, её брат, сказал давеча, что возвращаясь от графа де Раммона, видел, как Розалин, видимо, как раз в тот день, выходила из дома. На ней было тёмное платье и плащ, на волосах — шляпка с эгреткой со страусовым пером. Она прошла квартал и села в карету, что поджидала её. Было темно, но на дверце кареты всё равно был наброшен бархатный плащ, закрывавший герб. Однако, Бенуа говорит, что это был весьма дорогой экипаж, и запряжена карета была четверней. Эта скромница Розалин, очевидно, имела любовника в самых высших кругах…

Аврора не любила Розалин. Та, по её мнению, заманивала в сети брата, была гордячкой и задавакой. Если же говорить о подлинной причине неприязни — она была проста: Аврора, глядя в бальные зеркала, не могла не заметить, сколь Розалин превосходит её красотой. Кого же это обрадует? Но сообщенное подругой заинтриговало. Подумать только! Лицемерная ханжа! Строила из себя такую скромницу и смиренницу… Но кому принадлежала карета?

Этого Лаура не знала, и оттого события выглядели ещё более интригующими.

Тибальдо ди Гримальди, оставив игру, подошёл к своей воспитаннице Люсиль де Валье. Девица окинула опекуна недовольным взглядом и отвернулась. Банкир что-то тихо сказал ей, она же, передернув плечами, торопливо и односложно ответила и отошла от него, сев рядом с аббатом и игриво улыбнувшись ему. Отец Жоэль не мог понять причин столь навязчивого внимания молодой особы. Уже больше месяца назойливая особа, будучи официально просватанной невестой, буквально не давала ему прохода, досаждала непонятным вниманием, причём в эти последние перед свадьбой дни она утроила свою докучливую настойчивость. Что ей нужно, силы небесные? Между тем Люсиль нежно спросила его, какой, по его мнению, аромат будет самым уместным в день свадьбы? Аббат смутился. Это дело вкуса и личных пристрастий, склонности к определённой эпохе и определенным запахам, пояснил он.