Евгений Сухов - Волчья каторга Страница 15

— А иначе никак нельзя? — малость сник Жора.

— Отчего же нельзя, можно. Прикинуться заболевшим тифом или, на худой конец, дрисней. Дизентерией, ежели по-врачебному. Слопаешь натощак столовую ложку табаку нюхательного, тут тебя и понесет-закрутит: биение жил начнется, жар поднимется, блевать будет хотеться все время, и дристать станешь беспрерывно, как заведенный. В больничку тогда точно положат. И лечить будут.

— И что? — посмотрел на старого варнака Георгий.

— И ничо… Вылечат.

— А потом, после излечения? — не отставал от Деда Полянский. — Потом-то что будет?

— А потом на работы определят. Полегче, нежели в штольне.

— Это годится, — кивнул Георгий.

— А то давай забьем тебе в уши кашицу из сока травы, воску и гнилого сыру. Все это вскорости из ушей потечет и вонять будет за милую душу, как настоящий гной. Глухим в штольне, сам понимаешь, тоже делать нечего. Но ежели врач попадется хитрый да опытный, да глухоту твою проверит, тогда держись… На самые тяжкие работы после этого определят. И уже не отмазаться будет…

— А как он может это проверить? — спросил Георгий.

— Доктор-то? — усмехнулся старик. — Имеются способы… К примеру, возьмет да хрястнет у тебя над ухом железкою об железку неожиданно, ты и вздрогнешь. Стало быть, слышишь. И конец твоей болести, паря. Промоют уши — и на работы… Тюремные доктора, они ребята ушлые, многие эти арестантские фельды [3] наперечет знают.

— Ну, а сам-то ты что посоветуешь? — спросил Георгий.

Дед немного подумал, потом ответил:

— Давай, мы из тебя калеку сухорукого сделаем? Чай, лекаришка тюремный да фельдшера просмотрят… Тогда не на время, навсегда от штольни освободят. Куда ты, со сведенною и сохнущей рукою годен? Разве, за водою с ведерком ходить да уголек для печи таскать…

— А рука у меня, что, навсегда, это, отсохнет? — хмуро посмотрел на него Георгий.

— Нет, но видимость сохлой и сведенной руки придется поддерживать все время, до самого дня побега. Ты, паря, пойми главное: на каторге, дабы чего-то получить, надо вначале чем-то пожертвовать. Уразумел сию науку?

— Уразумел. На сведенную и будто бы сохлую руку — согласен.

— Согласен он, — ворчливо произнес Дед. — Только учти, косить под больного у бродяг не приветствуется. Не в чести это. На парашу могут поставить или на глум поднять. Так что, будь готов, паря…

— Что это значит?

— Да то и значит: заставят всякий день парашу выносить, — пояснил Дед. — Или завяжут руки за спиной, на пол положат, свечечку сальную в ладони вставят, и должен ты будешь проползти по полу от начала казармы и до конца. Ежели свечечка в ладонях по дороге не потухнет — окончен глум. А ежели потухнет — все начинается сызнова…

— Не будет этого, — тихо произнес Георгий.

— Поглядим… — покачал головой Дед.

Ближе к ночи, при свете огарка свечи, он, как заправский костолом, то бишь, со знанием дела, стянул с обратной стороны локтя левой руки Георгия кожу в складки с захватом жил и сухожилий и продел через полученные морщины иглу со вдетой в нее свиной щетиной, оставив щетину в жилах и мышцах. Рука Полянского приняла согнутое и не совсем естественное вывернутое положение.

— Готово, — сказал Дед после проведенной «операции». — Ну-ка, разогни руку.

Георгий попытался разогнуть руку, но у него ничего не вышло.

— Не могу. Не выпрямляется рука.

— Вот и барно [4], — удовлетворенно произнес Дед. — Теперь ты — калека парализованный. Аминь… А чтобы была видимость того, что рука у тебя сохнет, будешь завязывать на всякую ночь руку чуть выше локтя смоченной в воде саржевою тряпицею, свернутою в жгут. Вон, купи у Хари платок, что ему его краля на дорожку сунула. Авось продаст. Только не передерживай жгут-то. Не то рука по-настоящему сохнуть начнет…

Харя саржевый платок продал. Правда, вначале запросил за него три рубля. Это было не много, если принять во внимание, что на воле шелковый платок стоил рубль с гривенником. В тюрьме любая вещь, в которой заключенный испытывает нужду, стоит в два, а то и три раза дороже. И это — разумно. Георгий отдал бы за сей платочек и «синенькую», не в том дело. А дело заключалось в другом — с этой минуты началась подготовка к побегу. Это значило: не тратить имеющиеся деньги без нужды, а еще лучше — беречь каждый алтын, каждую копеечку. Поэтому торговался Георгий с Харей истово, до хрипоты и едва ли не до драки. И выторговал аж семьдесят пять копеек. Так что обошелся Жоре шелковый саржевый платочек крали Хари в два рубля двадцать пять копеек. Полянский вытащил из-под мышки ловко подвязанный мешочек, пропахший потом, достал два рубля и четвертак и передал Харе. В тот же день Харя добыл у майданщика водки, напился в стельку и орал одну и ту же песню, вернее, один ее куплет:

От крестьянских савоте-е-ек

все мозоли на плеча-а-ах,

от пузатого начальства-а-а

все здоровье растеря-а-ал…

Дважды тюремный надзиратель Головко кричал к дверное оконце «прекратить», да Харя никак не унимался. Скоро пришел старший надзиратель Гольденберг, из поволжских немцев, и влепил Харе такую зуботычину, что тот перелетел через нары, скатился на пол и затих. Утром он ничего не помнил и только посасывал разбитую и распухшую губу, допытываясь, кто его так смачно приложил.

Арестанты посмеивались, глупые и пьяные выходки в казарме были не часты и не приветствовались бывалыми бродягами, поскольку затем тюремной администрацией начиналось вестись дознание: где дебошир добыл водки, у кого именно, кто из надзирателей потворствует каторжным, а кто и сам носит им водку и табак. На Харю старостой артели был наложен штраф в три рубля или отработка. Харя по глупости да жадности, поскольку трешница у него в загашнике-нычке имелась, выбрал отработку: стал на побегушках у бывалых бродяг и самого старосты. Он скатывал им цигарки, приносил спички, ставил на исподнее заплатки, чинил обувку и чистил одежу после работ. И чем больше он им угождал, тем меньше значил в их глазах. А однажды в бане один из бродяг как бы случайно уронил на пол обмылок.

— Харя, подними, — приказал он.

Харя наклонился и вдруг почувствовал, как крепкие руки уже не дают ему разогнуться. А потом в его задницу воткнулось тугое, склизкое и горячее.

— Не дергайся, Маргаритка [5], тогда и больно не будет, — услышал он над самым ухом.

Так Харю отымели два бродяги, после чего он опустился на самую низшую ступень тюремной иерархии и сделался «бабой» и парашником. Все, падение состоялось. От работ на руднике его освободили, кормить стали сытно, и деньгу он стал получать от всякой артельной добычи наравне со старостой, то есть вдвое, нежели все остальные кандальные. А арестанты заинтересованно наблюдали за тем, как округляются бока Хари, и сам он все больше походил на бабу. Даже не только внешне, изменилось его поведение. С ним, как с «маргариткой», перестали здороваться за руку, есть из одной миски и курить одну цигарку. Он стал отверженным. Все это происходило на глазах Георгия, и это тоже было школой. Суровой школой выживания…

Подкатывали и к нему, о чем и предупреждал Дед. Просили постирать одежонку, добыть у майданщика табачку, естественно, за свои кровные, или поговорить с надзирателем касательно пары штофов водки.

Жора на рожон не лез, однако на все просьбы отвечал едино:

— Нет.

Потом просьбы сменились угрозами, но и тогда Полянский отвечал так же. Дед не вмешивался, наблюдал за ситуацией со своей шконки и молчал: встревать в подобного рода разборки считалось для бывалого бродяги невместным. К тому же арестант сам должен за себя отвечать.

А однажды Жорке устроили «темную». Ночью, когда все уже угомонились, трое подошли к его нарам, накинули на голову тряпье и принялись бить чем попало. Били молча, лишь усиленно сопели.

Полянскому все же удалось высвободиться, выбраться из-под тряпья и вскочить на ноги. Но отбиваться одной рукой от троих, — это все равно, что грести против течения по бурной реке. Его удары напоминали всего-то щипки. Однако и щипки бывают болезненными, и синяки и кровоподтеки оставляют вполне ощутимые следы. После одного такого «щипка» один из трех нападавших рухнул без чувств на пол. Второму Георгий заехал по уху так, что тот, похоже, оглох и стал, как рыба, открывать и закрывать рот. А когда Жора пнул третьего по колену, и тот охромел, битва, считай, была закончена. Причем вничью.

Конечно, досталось и самому Георгию. Один глаз у него крепко заплыл, на шее вздулся огромный синяк, не позволяющий даже на самую малость повернуть голову в сторону, и, кажись, было сломано ребро.

Разумеется, следы ночного побоища были замечены надзирателем Головко. Он сообщил об этом старшему тюремному надзирателю Гольденбергу. Но на вопрос, кто его так отделал, Георгий ответил, что просто очень неудачно упал с нар на пол.