Дмитрий Дивеевский - Альфа и Омега Страница 17

И вот наступил миг начала торжественной порки. Ночью 17 января 1991 года, когда в Ираке мирно спали старики, дети, генералы и часовые, четыре вертолета «Апач», снабженные приборами ночного видения, буквально ползком пересекли границу и устремились по направлению к двум главным локаторам иракцев, призванным обнаруживать самолеты, но не способным замечать вертолеты, ползущие по-пластунски. «Апачи» благополучно добрались до целей и расстреляли их ракетами, после чего в образовавшуюся брешь ринулась ударная авиация союзников, которая начала стегать иракцев ракетно-бомбовыми розгами.

Потом на ошалевших от неожиданности защитников Хусейна пошли танковые клинья, и защитники побежали, потому что их противотанковая артиллерия лежала раздолбанной на куски. Но бежать было некуда, ведь в тылу уже высадился десант врага, и защитники оказались в кольце. Они, конечно, хотели сдаться в плен, но союзники только вошли во вкус, каждое появление иракского солдата в прицеле воспринималось как посягательство на жизнь освободителя, и по нему открывался ураганный огонь. Торжественная порка прошла по плану и завершилась за десять дней ко всеобщему удовольствию кулинаров.

В Ираке еще не успели отгреметь последние выстрелы тридцатитрехголовой коалиции, когда Жабиньский позвонил президенту Бушу:

– Поздравляю, Джорж, на мой взгляд, все проделано превосходно, так ведь?

– Знаешь, Збигнев, меня ужасно раздражает, что Хусейн остался жив-здоров. Мои воздушные охотники так и не смогли его достать. Этот сукин сын продолжит мутить воду вокруг Израиля. Как он давал палестинцам деньги, так и будет давать. И войска наши там тоже надолго не задержатся. А ведь мы с тобой не об этом говорили.

– Это точно, Джорж, но ты уж очень многого хочешь. Планы планами, а жизнь жизнью. Я считаю, что все прошло как нельзя лучше. Во-первых, мы сумеем на пяток лет заткнуть глотку генералам и жирным котам из всяких корпораций. Сегодня они сыты, и в следующий раз голова будет болеть уже не у тебя, а у того парня, который тебя сменит. Во-вторых, мусульмане хорошо усвоили, что Америка в любой момент может схватить их промеж ног железной клешней. Это дорогого стоит. В-третьих, я просто уверен, что теперь против нас начнет сбиваться в кучу их бандитское подполье. Это нам очень пригодится на будущее. Ну, а самое главное, всему миру и маленькому Смиту в том числе показано, что без сильной Америки справедливость на Земле невозможна. Это ведь самое главное, Джорж, правда?

– Ты прав, мудрый филин. Красная махина разваливается, а мы крепки, как никогда. Теперь поболтать с Советами о том, как дальше жить будем – одно удовольствие.

– Вот-вот, Джорж, пора нам заняться ими вплотную. Малыш Горби совсем запутался со своей перестройкой. Нужно вести дело к ее финалу.

10. Жизнь с чистого листа

Что же это за змеистые линии афганского неба обвили капитана Звонаря, увлекли в высоту, раскрутили, а затем, ломая ему тело, стремительно бросили в одинокую лесную жизнь? Что за непостижимые силы выбили его из привычного мира, из того самого, где все было знакомо, понятно, предсказуемо? Здесь, в лесу, в одинокой избушке, в бессонных ночах оторвался капитан Звонарь от оптического прицела своего зрения, в котором пальцами резкость наводил, оторвался он от этого прицела, потряс головой, осмотрелся и простонал: Господи, уж не за вину ли мою перед тем афганским мальчиком, пацаном этим, которого я штыком к земле приколол, оказался я здесь? Уж не подхватила ли меня возвратная сила от пущенных мною в разные стороны снарядов?

С первой своей одинокой ночи почувствовал Иван, что в голове его начинает раскручиваться прошедшая жизнь, будто только и ждал кто-то неизвестный того момента, когда он окажется сам с собой, чтобы сдвинуть с места карусель пережитого и погрузить в нее душу инвалида. И синело над этой каруселью афганское небо, и лилась из него знойная мелодия, душившая его жаркой, беспощадной петлей воспоминаний.

Да, он стал в Афгане ненормальным, стал, конечно. Афган выжег страх в душе, а человек без страха сам страшен. Он ни своей, ни чужой смерти не боится. Сначала от крови тошнило, но привык, куда от нее на войне? Страшней всего смотреть, как раненый в грудь умирает. Он сипит, пытается воздух вдохнуть, вздымается дугой, в глазах отчаяние, а из дыр розовая пена пузырится. Первый его убитый так умирал. Бой шел в таджикском кишлаке, у самой нашей границы, Иван еще тогда взводом командовал, сам впереди шел. «Духи» в горы побежали, а этот почему-то в хижину метнулся, дверь за собой захлопнул, а Звонарь вслед очередь послал. Потом ногой дверь распахнул – таджик на полу лежит с двумя сквозными ранами в груди. Живой еще, сипит, воздух хватает, а в глазах сумасшедшая мольба: СПАСИ! Иван от страха и боли всхрипнул, будто сам на полу лежал, фляжку трясущимися руками отцепил, таджику в рот, а тот умер…

Потом его назначили начальником охраны генерала Махмуда Гариева, главного военного советника Наджибуллы. Этот бесстрашный татарин постоянно был в движении. Сидеть в штабе не входило в его привычки, и он как ртуть перекатывался по местам боевых действий. У моджахедов была своя агентура в Кабуле, и за советским генералом устроили настоящую охоту. Но по таинственному закону живучести генерал оставался невредим, хотя группа его несла потери.

Однажды под Джелалабадом группа генерала попала в окружение и вела бой более двух часов, прежде чем подошло подкрепление. В живых оставалось только четыре человека из взвода охраны, Иван и сам Гариев. Остальные солдаты и офицеры лежали изрешеченные пулями и осколками. Вертолеты не могли пробиться к ним. В ту пору «духам» поступила от американцев большая партия «стингеров», и эти ракеты сделали воздушную поддержку весьма затруднительной. Вот и в этот раз «вертушки» с подкреплением, шедшие вдоль долины, были отогнаны с земли и искали другой путь подхода к группе.

Духи явно знали, кого окружили, и имели приказ взять Гариева живым. Они волнами накатывали на прижатую к скалам и окопавшуюся в колючем кустарнике группу, и только пулемет Ивана заставлял их залечь. Наконец, патроны у оборонявшихся закончились. В установившейся не надолго тишине Гариев осмотрел своих бойцов и сказал:

– Молодцы, парни. Хорошо деретесь. Сейчас будет рукопашная. Живыми не сдадимся.

И вот теперь, когда на безоружную группу вновь двинулась цепь моджахедов, Ивану стало страшно. Он не раз видел расчлененные останки захваченных в плен советских солдат, но никогда не допускал мысли, о том, что и его тело однажды разрубят кривым афганским тесаком на куски. Ощущение того, что впервые за всю войну он бессилен перед надвигающейся смертью, парализовало его. Живое тело Звонаря не хотело умирать. Потом он увидел, что седой генерал, плотный и крепкий как дубовый кряж, не торопясь прилаживает к «калашникову» штык-нож. Забыв про свой страх, Иван наблюдал за Гариевым, а тот встал в полный рост, взял автомат на перевес и, ковыляя на кривых ногах, пошел навстречу «духам». Генерал сошелся с первым моджахедом, неожиданно припал влево на колено, ловко выбросил оружие вперед и распорол «духу» живот. Потом резво вскочил и, схватив автомат за ствол, пустил его вкруговую, разбив прикладом голову еще одному нападавшему. Забыв про все, Звонарь схватил оружие и бросился к Гариеву. Кажется, он что-то кричал. Неведомая пружина развернулась в его теле, он превратился в машину, умело и беспощадно крушившую все на пути, а когда «духи» побежали от свежей группы, высадившейся из подлетевшей, наконец, «вертушки», Иван не мог остановиться. Плохо контролируя себя, он догнал молоденького афганца, который отстал от своих и подсек его сзади ногой. Мальчишка упал, перевернулся на спину, широко открыв полные ужаса глаза, и Звонарь ударил штыком в грудь, затем ударил еще и занес автомат в третий раз, но что-то остановило его. Он услышал сзади тяжелое дыхание и обернулся. За спиной его стоял Гариев и глаза его исторгали такую ярость, что Звонарь внутренне сжался.

– Ты что делаешь, сынок? – едва слышно спросил старый солдат, – ты что нас всех позоришь? Еще раз увижу – расстреляю на месте.

Гариев повернулся и, тяжело ковыляя, ушел прочь. Потом он отчислил Ивана из своей группы и пути их навсегда разошлись. Но Звонарь не забыл этого урока. Впервые в жизни он понял тогда, что внутри у него прячется кто-то тайный, способный выбраться наружу и наделать беды, стоит только потерять над собой контроль.

Теперь он жил в избе лесника и каждый день возвращался в прошлое. Тяжелый физический труд, на который он себя обрек, не мог вытравить в нем воспоминаний прежних дней. Его руки беспрерывно работали, а сознание утопало в прошлой жизни, в поступках и делах, тянувшихся в его памяти бесконечной чередой.

Вальгон навешал по всей избе и во дворе веревочных концов с узлами, настелил на крыльцо доски для коляски, и Звонарь стал учиться жить самостоятельно. Там, где не хватало каталки, он передвигался с помощью рук по веревкам. Концы были длинными, почти достигали пола и если он срывался, то легко мог снова подтянуться до нужного положения. Особую гордость его составляло то, что он самостоятельно, с помощью горизонтально подвешенной веревки мог переместить себя из каталки на стульчак. В нем жила надежда на обретение способности ходить. К тому же Звонарь прочитал брошюру бывшего «спинальника» Валентина Дикуля, которая стала ему большим подспорьем.