Майкл Грегорио - Критика криминального разума Страница 2

— Пусть войдет, — сказал я.

Кнутцен вытер нос рукавом. Всякий раз, когда он снимал свою единственную куртку, что случалось крайне редко, создавалось впечатление, что она могла стоять сама собой.

— Ага, — произнес он и медленно удалился из комнаты.

Дверь Кнутцен оставил открытой, и я прекрасно слышал его бормотание, доносившееся из передней.

Несколько мгновений спустя плотно сбитый мужчина в дорожном платье темного цвета и высоких сапогах тяжело и решительно ввалился в мой кабинет, оставляя за собой след из капель и грязи от талого снега. Смертельная бледность лица посетителя и нездоровая дрожь в теле вызвали у меня подозрения, что он ошибся зданием. Он, несомненно, больше нуждался во внимании лекаря, нежели в услугах мирового судьи.

— Чем могу быть вам полезен, сударь? — спросил я, жестом указав гостю на стул, сам же снова уселся за стол.

Незнакомец еще плотнее запахнул на себе широкий плащ, продолжая дрожать, и громко откашлялся.

— Вы мировой судья Стиффениис? — прохрипел посетитель.

— Именно он и есть, — ответил я, кивнув. — Но откуда вы прибыли к нам, сударь? Вы же не из Лотингена.

Большие серые глаза моего гостя дерзко сверкнули.

— А разве вы меня не ждали? — спросил он с явным удивлением в голосе.

Я покачал головой.

— Видя столь внезапную перемену погоды к худшему, — ответил я, выглянув в широкое окно эркера на снег, падавший теперь почти сплошной пеленой, — я вообще никого не ждал сегодня утром. Тем не менее чем я могу быть вам полезен, сударь?

Гость помолчал.

— Разве дилижанс из Кенигсберга еще не прибыл? — спросил он вдруг.

— Не имею ни малейшего представления, — ответил я, не понимая, к чему он все-таки клонит.

— И вы не получили никакого известия от поверенного Рункена?

— Я вообще никакой почты не получал сегодня утром. Мне не знаком и герр поверенный Рункен. Я только слышал о нем.

— Никакой почты? — пробормотал незнакомец, с силой ударив ладонью правой руки по колену. — Да, значит, появилось дополнительное затруднение!

— Вот как? — переспросил я уже с явным беспокойством.

Он ничего не ответил, а только открыл кожаную сумку, которая висела у него на плече, и начал в ней рыться. Все надежды, что гость извлечет оттуда нечто такое, что прояснит причину его визита ко мне в столь неподходящую погоду, мгновенно испарились, как только он вытащил из сумки большой белый носовой платок и шумно высморкался в него.

— Должен ли я понимать вас таким образом, что вы и являетесь поверенным Рункеном? — попытался я осторожно прощупать почву.

— О нет, сударь! — просипел незнакомец из-за белого квадрата платка. — При всем моем к нему уважении, он последний человек, которым я хотел бы оказаться в данный момент. Зовут меня Амадей Кох, я сержант полиции в Кенигсберге. Я исполняю обязанности административного служащего в ведомстве поверенного Рункена. — И он прижал платок ко рту, чтобы подавить приступ кашля. — При отсутствии почты лучшее, что я могу сейчас для вас сделать, сударь, — это сообщить вам о причинах своего визита.

— Прошу вас, герр сержант Кох, — откликнулся я в надежде наконец хоть что-то прояснить в нашей беседе, делавшейся все более неопределенной.

На бледных губах моего собеседника появилась слабая улыбка.

— Я не стану более посягать на ваше драгоценное время, сударь. В свое оправдание могу лишь привести нынешнее плачевное состояние моего здоровья и добавлю только, что путешествие из Кенигсберга отнюдь не укрепило мои мыслительные способности, а совсем наоборот. Короче говоря, я прибыл с указанием забрать вас с собой.

Я с ужасом уставился на него:

— В Кенигсберг?

— Я уповаю лишь на то, что снегопад нам не помешает…

— Указанием, герр Кох? Вы не могли бы выразиться яснее и сообщить, что же все-таки привело вас сюда?

Сержант Кох вновь начал рыться в сумке и наконец извлек оттуда большой белый конверт.

— Официальное сообщение о вашем назначении было отослано со вчерашней почтой. По непонятным причинам почта не прибыла. Тем не менее мне поручено препроводить вас в Кенигсберг. Это вам, сударь.

Я вырвал пакет из протянутой руки, прочел на нем свое имя, после чего перевернул его. На клапане стояла большая красная гогенцоллерновская печать, и я не без колебаний сломал ее, вскрыл конверт и прочел его содержимое.

«Достопочтенный поверенный Стиффениис, на ваши таланты обратил Наше внимание достойнейший и выдающийся человек, который полагает, что только вы один способны разрешить загадку, из-за которой Наш любимый Кенигсберг пребывает в тисках ужаса. Мы глубоко почитаем и верим тому весьма почтенному господину, который и назвал Нам ваше имя, и теперь то же почтение и веру Мы готовы проявить и к вам. Нисколько не сомневаемся, что вы примете Наше королевское поручение и будете действовать со всей необходимой поспешностью. Судьба города в ваших руках, сударь».

Послание было подписано широко и размашисто: «Король Фридрих Вильгельм III».

— В Кенигсберге произошло несколько убийств, поверенный Стиффениис, — дополнил прочитанное мною сержант Кох, заметно понизив голос, словно боясь, что кто-то может нас подслушивать. — Сегодня утром меня попросили сообщить вам об этом.

— Я в растерянности, герр Кох, — пробормотал я, не отрывая глаз от бумаги, которую держав в руках, и снова и снова перечитывая одну и ту же фразу. На какие «таланты» делался здесь намек? И кто тот «достойнейший и выдающийся человек», который обратил на них внимание его величества короля? — Вы уверены, что здесь нет ошибки?

— Совершенно уверен, — ответил сержант, указывая на пакет. — Мы живем в Пруссии, сударь. На конверте ваше имя.

— Дело расследует поверенный Рункен? — спросил я. — Он, насколько мне известно, является главным судьей Кенигсбергского округа.

— У герра Рункена случился удар, — ответил сержант Кох. — У него отказали нижние конечности. По всей видимости, вам придется принять на себя его обязанности.

Мгновение я размышлял над его словами.

— Но почему, сержант Кох? Я ведь не знаком с герром Рункеном, никогда с ним не встречался. Почему он порекомендовал меня его величеству королю Фридриху Вильгельму, да еще в таких восторженных выражениях?

— Ничего определенного не могу ответить вам, сударь, — сказал сержант. — Все, без сомнения, прояснится в Кенигсберге.

Мне оставалось лишь принять его заверения.

— Вы упомянули о каких-то убийствах, сержант. Сколько же их было?

— Четыре, сударь.

У меня перехватило дыхание.

Ни разу за всю мою судейскую карьеру мне не приходилось сталкиваться с серьезным преступлением, и я рассматривал это как знак величайшей благосклонности фортуны. Приговор, над которым я работал несколько минут назад, был самым значительным за те три года, что я провел в Лотингене.

— Первую жертву обнаружили примерно год назад, — продолжал Кох, — но полиция так и не смогла найти виновника, и потому о преступлении довольно быстро забыли. Три месяца назад нашли еще одно тело, а в прошлом месяце погиб третий человек. Ну, а вот вчера отыскали очередной труп. Обстоятельства смерти указывают на то, что все они стали жертвами одного…

Тут раздался стук в дверь, и Кох не успел договорить начатую фразу.

Шаркая ногами, в кабинет вошел Кнутцен и бросил мне на стол еще одно письмо.

— Только что доставили, герр поверенный. У почтового дилижанса отвалилось колесо на подъезде к Рикелю, поэтому он опоздал на четыре часа.

— К счастью, я избрал другую дорогу — вдоль берега, — пробормотал Кох, как только Кнутцен вышел из комнаты. Сержант взмахом руки указал на письмо, которое принес слуга: — Там вы найдете подтверждение того, что только что услышали от меня.

Я вскрыл конверт и обнаружил приказ, подписанный поверенным Рункеном нервным слабым почерком, который видом своим подтверждал слова сержанта Коха относительно состояния здоровья судьи. Далее в письме содержалось официальное сообщение о передаче мне расследования дела об убийстве.

Я отложил послание, раздираемый противоречивыми чувствами. Безусловно, я был весьма польщен тем, что мои профессиональные таланты наконец-то признаны. И не кем-нибудь, а самим поверенным Рункеном, чье имя стояло первым среди имен всех судейских чиновников Пруссии по причине его исключительных достоинств и, прежде всего, строгости и принципиальности. Но еще больше меня удивило то, что, как явствовало из письма, ему было знакомо мое имя. И то, что он рассказал обо мне королю. Что я совершил такого, чтобы привлечь его внимание? С какой стати столь могущественные люди решают довериться именно мне в таком важном вопросе? Я не был настолько тщеславен, чтобы полагать, что во всей Пруссии не нашлось более достойного человека для расследования подобного дела. Однако что они имеют в виду, говоря о моих загадочных «талантах»?