Рита Мональди - Secretum Страница 23

– Да нет же! Что же тогда говорить о владениях князя Перетти?

– Да простит мне драгоценное общество, я не хочу вызвать ничьего недовольства, однако все это ничего не значит по сравнению с поместьями герцога Браччиано, – поправила говорившего княгиня Орсини, вдова упомянутого герцога.

– Ее светлость, очевидно, имеет в виду земельные владения князя Одескальки, – тихо заметил кто-то холодным голосом. Я посмотрел в ту сторону: это был тот самый аристократ, который после реплики кардинала Дураццо о Папе, сравнившем себя с Понтием Пилатом, не присоединился к общему смеху.

Казалось, на секунду застолье погрузилось в ледяной холод. Стараясь защитить добрую память о владениях семьи, княгиня Орсини забыла, что семья Орсини, дабы избежать банкротства, продавала один за другим участки земли князю Ливио Одескальки и что эти владения, как и относящиеся к ним ленные поместья, вместе с владельцем поменяли и свое название.

– Согласна, вы правы, дорогой кузен, – примирительно откликнулась княгиня, обращаясь к сидевшему напротив нее мужчине по-французски, как принято обращаться к близкому другу или родственнику в дворянских кругах, – и просто счастье, что эти владения сейчас носят имя вашего дома.

Тот, кто возразил княгине, был не кто иной, как дон Ливио Одескальки собственной персоной, он же племянник покойного Папы Иннокентия XI. Значит, анекдот кардинала Дураццо был об этом Папе, и, естественно, князь Одескальки, обязанный покойному дяде всем своим несметным богатством, не мог смеяться над ним.

Наконец-то я увидел его лично – племянника того самого Папы Римского, о котором семнадцать лет назад на постоялом дворе «Оруженосца» я услышал такие вещи, от которых волосы на голове становились дыбом. Я прогнал из своей памяти воспоминания обо всем том, что принесло тогда моей жене и моему блаженной памяти тестю столько страданий.

В этот вечер я также узнал, что дон Ливио имел ложу в театре Тор ди Нона, которую он не мог, естественно, более посещать, поскольку театр был разрушен по приказу нынешнего Папы. Вот поэтому он и нанес монсиньору Альдрованди тот словесный укол.

– Клянусь кузницей Гефеста, мальчик, ты поджаришь мне шею. Ты не мог бы стать вон там подальше?

Атто снова обернулся и грубо напустился на меня, подталкивая рукой на новое место, уже не возле себя. Таким образом, с помощью двух указаний он передвинул меня на другой конец стола.

Ужин проходил в необычайно свободной атмосфере, очень сильно отклоняясь от правил этикета и привычной тематики разговоров, что было заметно даже мне, человеку не знакомому с такими обычаями высших слоев общества. Лишь время от времени в разговоре проскальзывали то непреодолимая воинственная гордыня знатных аристократических семейств, то гордыня более утонченная, но и более ядовитая – высших церковных чинов. Однако строгий протокол, который должен был бы соблюдаться всеми этими кардиналами и князьями, если бы они встретились наедине, исчез, словно по волшебству, наверное, под влиянием очарования этого места, избранного и оборудованного для трапезы.

– Да будет мне позволено попросить уважаемое общество быть столь благосклонным, чтобы сохранить на минуту тишину! Я хочу поднять бокал за здоровье кардинала Спады, который, как известно вашим преосвященствам и светлостям, отсутствует в связи с неотложными государственными делами, – взял слово монсиньор Паллавичини, губернатор Рима. – Он попросил меня сыграть сегодня для его дорогих гостей роль если не отца, то хотя бы дяди! Тихое одобрительное хихиканье было ответом на его слова.

– Как только я его увижу, – продолжал монсиньор Паллавичини, – то непременно выражу свою благодарность за его политические таланты, в особенности за то, что мы сидим за столом, накрытым не на испанский или французский манер, а в окружении оттоманов.

Снова раздалось веселое бормотание.

– А последнее должно напоминать о нашей общей судьбе как христиан, – добавил любезным тоном Паллавичини, бросив, однако, взгляд на кардинала д'Эстре, посла по особым поручениям, папского легата, избранного из ближайшего окружения Его Величества короля Франции, который все еще сохранял дружеские отношения с Османской Портой.

– И как врагов ереси, – моментально ответил д'Эстре, в свою очередь намекая на тот факт, что император Австрии, несмотря на то что он католик, сделал своими союзниками еретиков-голландцев и англичан.

– Не говорите слишком много о Порте, иначе д'Эстре обидится и уйдет, – услышал я чей-то слишком громкий шепот.

– Спокойно, довольно таких речей, – предупредительно заявил кардинал Дураццо, от которого ничего не укрылось, – только что один янычар уже не хотел давать мне инжир, а если он еще и услышит про еретиков, то небось вздумает напасть на меня с факелом и сжечь.

Едва присутствующие поняли намек на мой промах с кардиналом Дураццо, как все застолье снова разразилось громогласным смехом, а мне, несчастному, не оставалось ничего другого, как стоять с невозмутимым выражением лица и как можно прямее держать свой факел.

Мудро предвидя подобные политические перепалки, кардинал Спада, как человек чрезвычайно предусмотрительный, принял целый ряд мер предосторожности, как я узнал от дона Паскатио. К примеру, дабы не допустить того, чтобы кто-то чистил свои фрукты на французский манер, а кто-то, наоборот, на испанский, фрукты и овощи были поданы уже в очищенном виде.

Разумеется, уже несколько лет высший свет больше не рисковал одеваться один раз по испанской моде, а другой – по французской, поскольку благодаря Версалю за это время у всех стало большой модой одеваться на манер христианнейшего короля Франции. Но именно поэтому распространился другой обычай выражать свою привязанность к той или другой партии посредством огромного количества мелких знаков: от нагрудного платочка (друг Испании, если платочек был справа, или приверженец Франции – если слева) до чулок (белые – у сторонников Франции, красные – у друзей Испании). И не случайно аббат Мелани этим вечером надел белые чулки вместо привычных красных, какие носят аббаты.

Конечно, трудно было избежать того, чтобы дамы украшали себя букетиками цветов: носили их на правой стороне груди, если они были гвельфами, иначе говоря, сторонниками испанской партии, или на левой – если принадлежали к гибеллинам, то есть к друзьям французов. Однако, дабы не допустить серьезных нарушений приличия, а именно чтобы стол для трапезы не был сервирован слишком явно в духе той или другой стороны, что, как известно, играет особую роль в политическом значении банкета, в конце концов было принято решение полностью отступить от регламента и решиться на нечто абсолютно новое: без долгих раздумий ножи, вилки и ложки просто поставили в бокалы, что немало озадачило гостей, зато позволило избежать бессмысленных споров.

– …конечно, с собаками-ищейками совершенно иное дело, – уверял между тем своих слушателей кардинал в броском парике по французской моде.

– Что вы имеете в виду?

– Я хочу сказать, что князь Перетти раньше держал шестьдесят собак, а когда сезон охоты заканчивался, приказывал перевести их на лето в другое место, потому что ищейки плохо переносят жару, да и, кроме того, так можно сэкономить.

Это был кардинал Санта-Кроче, который, укрывшись под огромным париком, расхваливал преимущества охоты с собаками-ищейками.

– Ну зачем же таким образом напоминать всем, что он испытывает финансовые затруднения? – услышал я шепот молодого каноника, обратившегося к своему соседу совсем рядом со мной. Он использовал момент, когда общее застолье разбилось на многочисленные группки.

– Ха, Санта-Кроче разорился вконец, – ответил его собеседник, ухмыляясь, – у него от голода уже вывалился язык, а изо рта сами собой выпадают слова, которым лучше бы оставаться там.

Тот, кто это говорил, тоже был кардиналом, но имени его я еще не знал, однако заметил, что у него был изможденный вид, но ел и пил он жадно, словно вынужденный доказывать свой сангвинический характер.

Судьба (или, скорее, другое обстоятельство, о котором я расскажу позже) была благосклонна ко мне, потому что именно в этот момент к кардиналу подошел слуга с запиской:

– Ваше преосвященство, у меня записка для его преосвященства Спинолы…

– Для Спинолы из Санта-Цецилии или для моего племянника Спинолы из Сан-Чезарио? Или для Спинолы – президента порта Рипетты? Сегодня вечером мы все трое присутствуем здесь.

Слуга обескураженно молчал.

– Дворецкий сказал мне только то, что это для его преосвященства кардинала Спинолы, – наконец робко пробормотал он, но голос его был едва слышен в веселом шуме застолья.

– Тогда, наверное, это мне. Давай сюда.

Он открыл записку и сразу же свернул опять.

– Бегом отнеси ее кардиналу Спиноле из Сан-Чезарио, который сидит на другом конце стола. Видишь его? Вон там.