Евгений Сухов - Волчья каторга Страница 24

— Вот твоей семье деньги эти и пригодятся, — сухо произнес Жора. — Когда кормильца не станет.

Он подложил в костер сучьев, сварил кашу, покушал досыта с хлебцем. Затем взял винтовку, передернул затвор, отошел шагов на пять от бурята, на плоском лице которого плясали отблески костра…

— Это тебе за то, что ты товарища моего хорошего убил, — процедил сквозь зубы Георгий и прицелился. Хотел, правда, больше сказать: про каторгу, их с Дедом разговоры, планы, мечты. Но — передумал. Лишнее это. И не нужно ни ему, ни буряту…

— Отпусти, богом твоим тебя прошу, — взмолился бурят. — Зарок тебе даю, что за беглыми больше охотиться не буду и всем своим сродственникам и детям о том накажу. Пощади, мил-человек, клянусь, никогда более винтовку в руку не возьму…

— Это точно, не возьмешь, — прошептал Георгий. — А клятвам твоим я не верю.

Выстрел прозвучал сухо, будто ветка сохлая хрустнула. Пуля ударила буряту в лоб, он обмяк и повис на веревках…

Дедову котомку Георгий взял с собой. Теперь у него были хлеб, соль и спички. И винтовку тоже взял. Она ему пригодилась, когда до Баргузина оставалось верст сорок. Однажды, поздним вечером, на огонь, разведенный в ложбинке, оставшейся от высохшего ручья, вышел медведь и пошел прямо на Георгия. Винтовка хоть и заряжена была, да поодаль лежала. К тому же, растерялся Жора, уж больно нагл был медведь: прямо с ходу попер на него и все норовил зацепить его лапой. Георгий от него. Так они стали бегать вокруг угольев, покуда медведю не наскучила такая забава. Посмотрел он на человека, как на несостоявшуюся добычу, и в чащу утопал.

Не спал Георгий в эту ночь, все медведя высматривал. Поутру наскоро перекусил и потопал далее. Леса под Баргузином чащобные, варнацкая тропа едва заметна, идти трудно. Верст пятнадцать всего-то прошел в тот день Георгий. Ведь еще и ночь не спал. Едва темнеть начало — решил на ночлег встать. Разложил костер, и тут из чащобы снова медведь выходит. Тот или не тот, не ясно, но идет на двух задних лапах, а в передних березку несет, с корнем вырванную. И как хватит ее комлем по костру — только головешки в разные стороны полетели. На сей раз Георгий винтовку подле себя на коленях держал. Вскинул ее, прицелился. Медведь будто бы неладное почуял: замер, глазами своими Георгия буравит. Потом вскинулся, метнулся в чащу, да так проворно, что Георгий и выстрелить не успел, поскольку не в кого уже было.

На следующий день вышел он к Баргузину. Дождался, когда стемнеет так, что хоть глаз выколи, припрятал винтовку в кустах возле кривой осины, вышел на большак и потопал к дому на околице, что стоял особняком. Вошел в калитку, стукнул в оконце, за которым едва теплился свет.

— Кто таков? — послышалось из растворившегося окна.

— Человек прохожий, — ответил Георгий.

— И чево тебе надоть?

— Севастьяна я ищу. Не ты ли и есть Севастьян?

— Ну, я, и что с того?

— Я тебе привет варнацкий принес от Деда, — чуть помедлив, произнес Георгий.

— А где он сам? — уже другим тоном спросил Севастьян.

— Нет его больше.

Несколько мгновений оба молчали.

— Ладно, заходь. — Севастьян закрыл окно, и Георгий, войдя в сени, прошел в дом.

— С дороги? — понимающе посмотрел на него Севастьян.

— Да, — просто ответил Георгий и присел на лавку.

— Щас пожрать тебе сгоношу. — Уйдя на кухню, Севастьян стал бренчать посудой.

— Один живешь? — спросил Георгий, чтоб просто что-то сказать. Усталость за все предыдущие дни тяжким грузом навалилась на него, хотелось просто лечь и уснуть. И главное — отвязаться от мысли, которая точила его с самого момента, как он вошел в дом Севастьяна. Мысль эта была проста и покуда неразрешима: «Что дальше»?

— Один, — донеслось с кухни. — Что дальше-то думаешь делать?

— Не знаю, — выдавил из себя Жора. — После решу… Пару дней перекантуюсь у тебя?

— Да ради бога, — ответил Севастьян. — А потом?

— Потом в Россию двину.

— Ясно. Ксива у тебя имеется?

— Имеется. Да, я тут винтарь припрятал в кустах возле кривой осины. Возьми себе, мне теперь без надобности.

— Понял…

Картошечка с маслицем пришлась аккурат впору. Давненько Георгий не едал настоящей картошки, не гнилой и не мороженой, чем потчевали в Зарентуйской каторжной тюрьме. После пары картофелин по телу разлилось тепло, усталость перешла в сонливость, бороться против которой не было ни сил, ни желания. И Георгий повалился на лавку, уже не слыша ни слов Севастьяна, ни собственных мыслей…

Седина ль мая-а, ты седи-инушка-а,

седина ль мая-а, маладе-ецкая-а.

Ты к чему рано-о паяви-илася-а,

ва черных кудря-ах пасели-илася-а?

Георгий открыл глаза. Он лежал на лавке, под головой была подушка-думка, которую, очевидно, подложил ему под голову Севастьян.

Варнацкая песня доносилась с кухни.

Георгий поднялся, прошел на кухню. Севастьян сидел с опорожненным штофом и смотрел в одну точку.

— Утро доброе, — поздоровался Жора.

— Не, не доброе, — грубовато ответил Севастьян, даже не глянув в его сторону.

— Отчего так?

— Кто Деда убил? — повернувшись к нему, спросил Севастьян.

— Бурят-охотник, — чуть помедлив, ответил Георгий.

— Как?

— А он на бурята кинулся, когда тот уже из винтаря в него целился. Внимание на себя отвлек, и мне уйти дал.

— И ты, стало быть, ушел, — хмуро посмотрел на Георгия Савастьян.

— Ушел…

— А винтарь, что лежал в кустах, как добыл?

— Так и добыл.

— Ну, как «так»? Расскажи… — потребовал Севастьян.

— Тот бурят, что Деда порешил, за мной пошел, — неохотно начал Георгий. — На мое счастье, я его первый заметил, когда он на ночлег становился. Ну, подполз я к нему, залег, дождался, когда нажрется и заснет. Потом напал, привязал к дереву — и убил…

— Отомстил, выходит, за Деда?

— Да, — коротко ответил Георгий. — Тот, что Деда убил, собой теперь зверей кормит…

— Это хорошо. А знаешь, как Деда по-настоящему звали?

— Нет. Он никогда об этом не говорил. Я как-то раз спросил, его, но он отмолчался, ничего не ответил…

— Корнеем его звали. Корнеем Ивановичем Плотниковым. — Севастьян вздохнул и добавил: — А меня Севастьяном Ивановичем Плотниковым кличут. Чуешь, паря?

— Так он что, брат, что ли, тебе был? — посмотрел в мутные глаза Севастьяна Георгий.

— Да, брат. Теперя на этом свете у меня ни единой родственной души нетути…

Севастьян подпер голову ладонью и затянул:

Ах, ты, молад-асть, мая молда-асть,

ах, ты, молада-асть, маладе-ецкая-а.

Я не чаял те-ебя измыка-ати-и,

а измыкал я-а сваю молада-асть

не в житье-бытье-е и бога-ачестве-е,

а во проклято-ом адиночестве-е-е-е…

Два дня приводил Георгий себя в порядок: побрился, сходил в баню, посетил лучшую одежную лавку со стеклянной витриной, как в губернских городах, и прикупил себе весьма приличный дорожный костюм, шляпу, юфтевые сапоги и дорожный саквояж, как-никак, а по пашпорту он — дворянин и уездный помещик, чему надлежало соответствовать.

С Севастьяном попрощался просто: крепко пожал ему руку и кивнул, что означало благодарность.

— Куда теперь? — уже в спину уходящего Георгия спросил Плотников.

— В Россию, — просто ответил Жора. Для себя он уже решил, что будет добираться до Москвы: и народу там много, так что затеряться среди них будет не трудно, и людей богатых и непуганых предостаточно. А заставить их поделиться богачеством — способы имеются… 

Глава 10. Город вкуснейших баранок, или Бедняга Поплавский

По делам службы Иван Федорович в Дмитрове был лишь единожды. Ровно семь лет назад. Город ему понравился: чистенький, спокойный, даже патриархальный где-то. Будто не в двадцатом веке живешь, а в середине девятнадцатого. Дома, по большей части, деревянные, с мезонином. Аккуратные такие, с каменным первым этажом и деревянным вторым, ну, как дом дочери бывшего военного министра и генерал-фельдмаршала графини Ольги Дмитриевны Милютиной, что на Сергиевской улице.

Тогда, семь лет назад, город Дмитров не то чтобы стал хиреть, но начал как будто съеживаться. А все потому, что до самого последнего времени обходила его сторонними путями железная дорога. А, как известно, коли нет транспортных путей, нет и прибыли торговцам и ремесленникам, составляющим костяк города Дмитрова. Населения и так было кот наплакал, а тут еще многие разъезжаться стали. Кто в Первопрестольную подался, кто на Рязанщину, а кто еще куда подалее. А ведь Дмитров почти такой же старинный город, как Москва. И основатель у Дмитрова тот же самый, что и у Москвы — князь Юрий Долгорукий. Заложил он на берегу реки Яхромы город Дмитров всего-то через семь годочков после основания Москвы и недалече от нее, без малого в шестидесяти верстах. Случилось это в 1154 году, том самом, когда родился у князя Юрия сын, нареченный Дмитрием. Слава богу, в 1900 году открыто было железнодорожное движение до станции Савелово. А поскольку город Дмитров на полпути от Москвы до Савелова стоит, «железка» и его захватила. Иначе превратился бы древний город в полуразрушенное село, как с иными старинными русскими городами уже бывало, что крайне печально и в уныние возводит наитягчайшее…