Дмитрий Дивеевский - Дровосек Страница 29

В день Крещения он был пятилетним мальчиком, но хорошо запомнил эту картину. Вон там, на возвышении, сидели на конях князь Владимир и его молодая жена в окружении дружинников. Владимир собрал народ на берегу Днепра для крещения – не приказом, а просьбой собрал, сказав лишь: «Кто сюда не придет – тот не друг мне». И пришел весь Киев, и велел он своим воинам рубить идолища. А огромного деревянного Перуна привязали к лошадям, таскали по земле и избивали дубинами.

Кое у кого из княжеских приближенных, наверное, екнуло тогда сердечко: глумиться над языческими божествами на глазах у язычников – дело опасное. Киевляне – люди вольные. Взбунтуются – много будет крови. Но не таков был Владимир, чтобы от своих решений отступать. И оцепенело смотрели горожане, как разлетаются в щепки их боги под топорами княжьих людей, как неколебимо грозен сидит князь на своем коне, созерцая эту расправу и держа в руке тонкую ладошку жены, с которой венчался в церкви, построенной его бабкой, княгиней Ольгой.

А потом, когда изрубили идолищ, издал он клич, призвал креститься водою в Днепре, и народ пошел в воду. Как будто не были они язычниками, как будто не поклонялись всю жизнь загробным духам. Пошли в воду, славя Христа. Ступил тогда в воду и Илларион, не зная, какая дорога ждет его, начиная с этого шага.

Что же это было такое? Какие чувства руководили Владимиром в этот момент? Ведь не жажда власти и не себялюбие были этими чувствами, потому что истинное христианство накладывает на человека самоограничения и самоуничижение перед господом, которые никак не сочетаются с жаждой обладания земными прелестями. Значит, понял князь объединяющую силу этой веры и сделал решительный шаг, не смотря ни на что. И не было в его душе никакой другой причины, кроме любви к своей земле. Из этой любви воспылает любовь к Христу и начнет Русь свое быстрое и целебное преображение.

Посетив Византию и изучив христианскую историю, Илларион узнал, как трудно зажигалась искра христианства в Римской империи, как долго прятались первые христиане в катакомбах, как мученически кончали жизнь тысячи проповедников, и как проросло на ниве этой борьбы латинство, само заболевшее недостатком Благодати.

Здесь же все было по-другому. Православие, как весенняя оттепель, быстро распространилось по славянским землям, достигнув даже труднодоступных северных пределов. Каков же замысел Господа, с такой поразительной быстротой открывшего перед славянскими язычниками свои тайны? Если великость и нетронутость славянского пространства, его девственный сон и неиспорченная способность любить привели к тому, что оно удостоилось этой благости, то как удержать ее в этом беснующемся мире, как держать ответ за нее? По плечу ли это нам…?»

Так, наверное, думал Илларион, и Аристарх отвечал ему через расстояние в тысячу лет: нет, не по плечу оказалась русскому человеку эта великая честь быть носителем Господней Воли. Ослаб он, подкосился в ногах и упал лицом в грязь. Обрушился на свои храмы и на своих святых. Нет, Святой Илларион, твои надежды не оправдались. Тьма годов прошла между нами, и твой вопрос сегодня звучал бы по-другому: есть ли надежда, что поднимется русская душа из грязи, вымолит ли прощение у Господа, поднимет ли над собой его светлую хоругвь? Тысяча лет прошла, а вопрос все без ответа. Или для Господа тысяча лет – совсем небольшой срок?

В своей мастерской курил и думал свои думы Аристарх Комлев, а наверху, в избе, лежал Данила Булай на узкой железной койке, смотрел на бледную россыпь мелких зимних звезд за окном, слушал, как неспокойно ворочается во сне Сергей, и воспоминания чередой шли ему в голову. Последняя командировка в Бонне оставила в его душе глубокий след. И хотя теперь многое из случившегося с ним постепенно становилось понятным, жило в нем и ощущение какой-то неясности.

Теперь, когда он выпал из карусели бурных и переплетенных между собою событий, он спрашивал себя: что же это было? Каким образом он оказался в их эпицентре, кто забросил его туда, кто испытывал его человеческую суть, какова мистическая логика случившегося, и к чему эта логика приводит его, слабого земного человека? Данила снова и снова перебирал в памяти недавнее прошлое, начиная с первого дня в Западной Германии.

В первых проблесках мутного октябрьского рассвета восемьдесят второго года поезд гладко катил по отбалансированным немецким рельсам, приближаясь к Кельну. Данила Булай стоял у окна в коридоре вагона и смотрел на проплывавшие мимо тусклые фонари предместий, освещенные окна автобусов и вереницы автомобильных фар.

Он ехал в свою вторую долгосрочную командировку – опытный германист, обкатанный на работе в ГДР и Западном Берлине, знающий почем фунт лиха для разведчика в Германии. Его уже ждали в Бонне, потому что кроме немецкого языка он знал еще и английский и должен был с ходу получить на связь двух англоязычных источников.

Но пока поезд еще только приближался к оперативному району, и, облокотившись на поручень, Данила вспоминал прошедшие годы: детство, родителей – все то, что ему теперь предстояло защищать в схватке, которая становилась все беспощаднее.

Тридцать три года назад, таким же осенним тоскливым утром умирал от воспаления легких его дед, Дмитрий Степанович Булай. Он лежал на железной солдатской койке в своем деревянном доме, окруженном желтым садом, под тихо гудевшей от дождя железной крышей. Отец привел трехлетнего Данилу к деду. Тот приподнялся в кровати, взял со столика большое красное яблоко, улыбнулся и дал его мальчику. Дед что-то сказал, но Данила не понял сказанного, и только потом, когда стал взрослым, отец передал ему эти слова:

– Ты моя кровинка. В меня пойдешь. Живи смело.

Со смертью деда закончилась жизнь в Окояновском поселке, и все остальные воспоминания детства уходили в город Окоянов и его окрестности, а потом все дальше, дальше по родной стране.

Теперь, много лет спустя, Булай не удивлялся, почему именно ему из всей их студенческой компании при выпуске из иняза сделали предложение пойти на работу в «органы». В институте он был капитаном КВН, редактором «Комсомольского прожектора», командиром туротряда и профоргом курса. Хотел объять необъятное. При всех недостатках этого максимализма он научился общаться с людьми любой породы, завоевывать их расположение и управлять отношениями. В результате Булай не остался незамеченным кураторами из КГБ, хотя ,как узнал уже гораздо позже, его шуточки на играх КВН вызывали некоторое сомнение в лояльности к советской власти. Однако, по трезвому размышлению, списав их на молодую дурь, чекисты приняли решение взять к себе этого шустрого паренька, который очень кстати тараторил на двух европейских языках.

Сейчас Данила ехал в Бонн не один. В купе спали Зоя и двое детей – Юрка, пятнадцати лет, и двухлетняя Лиза. Юрка будет жить в Бонне всего один год. При посольстве имелась лишь восьмилетняя школа, и через год ему предстоит вернуться в Москву, чтобы продолжить учебу. Парень будет там без родителей, с родственниками, которые станут по очереди жить с ним под одной крышей. Нерадостные перспективы, да ничего не поделаешь. Это еще не самая большая беда в семейной жизни Данилы.

С самого начала все складывалось как-то неладно. Он познакомился с Зоей в институте и всерьез в нее влюбился. Тогда это была стройная сероглазая девушка, необычайно обаятельная. Она излучала какое-то неземное притяжение, и Данила со свойственной ему энергией начал ухаживать за ней. Зоя была совсем не против, но когда знакомство укрепилось, рассказала, что в другом городе у нее есть парень, Сергей, который ее любит и с которым она состоит в интимной связи. Однако их история близится к завершению, потому что это незрелое увлечение стало ее тяготить. Сергей работает шофером, учиться не хочет, и она просто духовно его переросла. Даниле было сложно смириться с тем, что у нее уже имеется женский опыт, но влюбленность его слепила. Поэтому он предложил Зое прежнюю связь, не откладывая, порвать и через год выйти замуж за него. Зоя без колебаний согласилась.

Начался период безоглядного кружения молодой любви. Каждый вечер они встречались и проводили вместе время до утренней зари. Казалось, жаркое чувство Данилы подхватило Зою, и она была по-настоящему счастлива: встречала его радостной улыбкой, смеялась его шуткам, нежно целовала в шею, когда он носил ее на руках. Счастье заполнило весь мир Булая, и он грезил о том, как после окончания второго курса женится на этой удивительной женщине. Такой срок он поставил себе сам, потому что на третьем можно было уже искать себе дополнительную работу для содержания семьи. Данила относился к Зое настолько трепетно, что боялся позволить себе что-то большее, чем жаркие поцелуи и объятия. Ему исполнилось лишь девятнадцать лет, и он полагал, что интимная близость породит совсем другую ответственность перед женщиной – ответственность, к которой он не был еще готов. Для него все должно было начаться после свадьбы, и он с нетерпением ждал этой поры. Тогда, в шестидесятые годы, подобное отношение к девушкам было обычным делом. Тем более это касалось провинциалов, принесших с собой в институты очень основательное понимание жизни. Быт в провинции проходит на глазах у людей. Там нет анонимности, позволяющей растворяться в массе людей, совершив непристойный поступок. Там всегда знают, кто есть кто, и это диктует особый образ поведения.