Месье Террор, мадам Гильотина - Мария Шенбрунн-Амор Страница 29

– Ну что, выгнала Планелиха своих жиличек?

– Куда там! Они ей художником Давидом пригрозили. Сказали, что под его личным попечением находятся, а он член Комитета общественной безопасности и друг Робеспьера вдобавок.

– Так я и знал, – кисло заметил Василий Евсеевич.

Видно, сильно огорчило его участие племянника в соседских дрязгах.

– Не вы ли Планелиху надоумили, Василь Евсеич?

– Я?! – с непривычной горячностью возмутился дядюшка. – Мне до этого всего какое дело? И с каких это пор я раздаю советы подлой бабе? Я лишь не считаю нужным ни от кого скрывать, что для всех нас было бы лучше, если бы прелестные дамы, состоящие на службе у Дантона и грабящие ростовщиков, жили бы подальше от такого пылкого и доверчивого молодого человека, как ты.

– Ага. Наверное, Бригитта поняла вас слишком буквально.

– Вот, Саша, кому твоя хваленая Декларация дала все права – низким, подлым людишкам вроде этой Планелихи и Давида.

– Она дала их всем. В этом ее смысл, дядя. Сделать всех людей равными.

– Чего ж в этом хорошего-то – уравнять благородного человека с отребьем?

– Революция – это новое сотворение мира на основах разума, в нем каждый будет оцениваться иначе, и в нем у человека будет новое место.

– Ага, лобное. Это, Санька, гувернер твой тебе такие дикие понятия привил. Говорил я Лизоньке: гони этого Жака взашей! А она: «Жакушка Санечку учит лягушек резать, камушки красивые собирает, смешные опыты в колбе производит!» Вот вам и смешные опыты. Обхохочешься.

Яаков Шарлевич, гувернер, естествоиспытатель и минералог, действительно был вольтерьянцем, и Александр сохранил о нем самые нежные воспоминания. Но милый и потешный, к тому же давно покойный уроженец Нормандии не был виноват в режиме комитетов.

– Не будем спорить, дядя. Беда в терроре, не в республике. Террор – вина якобинцев и коммун, им без него власть не удержать. Но от того, что Декларацию прав человека не соблюдают, она хуже не становится!

– Это Жан-Жак Руссо научил их этой ереси, что воля народа – единственное право. Любая власть держится на страхе, а от революции страх-то расшатался, вот и приходится его теперь казнями обратно внедрять.

Александр уже давно признался себе, что увиденное во Франции не совпадает с его представлениями о том, как должна выглядеть страна Разума и Просвещения, но уступить дяде, погрязшему в ветхозаветных, чтобы не сказать крепостнических, понятиях, не мог.

– Человечество вступило на совершенно новый путь свободы и равенства, а вы, Василь Евсеич, не желаете отличать ошибки и преступления политиков от светлых идеалов философов.

– Свободы и равенства одновременно не бывает, – заупрямился старик. – Чтобы все оказались равны, многих приходится укоротить на голову.

Александр перебрал в уме благие достижения революции. Передача помещичьих земель крестьянам и раздел имущества «врагов народа» среди бедняков вряд ли убедили бы косного помещика из Старицкого уезда.

– Метрическая система, Василь Евсеич, огромные преимущества перед прежними аршинами и верстами имеет!

– Эх, предупреждал я Лизоньку: жития святых дитю на ночь читай, а не Плутарха этого! Не были бы ему сегодня какие-то километры поганые дороже обычаев отцовских и законов Божеских! Ты, Саня, можешь, конечно, упиваться этой метрической глупостью, а мне сподручней было, когда в сутках не по десять, а по двадцать четыре часа насчитывалось. – Василий Евсеевич расстроенно оглядел комнату: – И как теперь строить будут, ежели в прямых углах по сто градусов велено делать?

– Ну хоть старые углы разрешено пока не менять, и то послабление, – утешил старика Александр. – Зато всеобщее обучение ввели, дядя. Механизмы всякие придумали, телеграф, воздушный шар…

– А толку-то что, коли пользуются одной только гильотиной?! Слава богу, у нас уложенная комиссия государыне посоветовала следовать народной мудрости, предками нам данной, и оставить все как есть. Нельзя законами менять то, что надлежит менять обычаями. А ты, Саня, от этих протеже Давида и Дантона подальше держись.

Александр меж тем набрался отваги и твердо заявил:

– Кстати, Василь Евсеич, мне теплый плащ необходим. Околеваю без него.

Дядюшка от расстройства даже не сразу нашелся что сказать. С трудом из себя выдавил:

– Это что же, с бухты-барахты последние деньги на твой плащ выкинем?

– А что делать? Мороз же.

– А не скачи по зимнему городу мартовским зайцем, вот и не околеешь.

– А за хлебом в очередях кто стоять будет?

– А шапка бобровая, которую я тебе дал, ее ты куда подевал? На холоде-то самое главное – чтоб голова в тепле. Посеял?! А теперь еще и плащ выпрашиваешь! – Василий Евсеевич даже от стола отодвинулся: какой уж тут аппетит! – Да нам вообще здесь больше нечего делать. Домой пора. Выхлопочем паспорт – и восвояси наконец.

Как восвояси? Дядюшке, похоже, нет никакого дела до исторических свершений и чужих судеб! Он, конечно, преданный слуга императрицы и человек долга, но при этом равнодушный сибарит и ленивый барин. Попытался исполнить наказ государыни, не преуспел, неудачей не шибко огорчился и теперь рвался в свое Рогачёво, как лягушка в родное болото. Но Александр лишь теперь понял, какова предназначенная ему судьбой роль во французской революции: остановить террор. Сделать это мог только революционер калибра Дантона, но кто-то должен был сподвигнуть устранившегося трибуна на опасное и решительное противостояние.

– Во что бы то ни стало надо найти доступ к Дантону!

Тут даже дядюшка согласился:

– Вот это дело говоришь! Он ведь до недавнего министром внутренних дел был, мог бы нам посодействовать. А то ведь никакими силами из этой юдоли свободы не вырвешься.

Генрик Кристензен, секретарь датского посольства, намеревавшийся выдать поддельные датские паспорта королеве и обоим Ворне в качестве ее спутников, после арестов Мишониса и прочих заговорщиков струхнул и внезапно покинул Париж. В датском посольстве не осталось никого, кто бы знал Ворне и согласился бы помочь двум русским вернуться на родину. С начала сентября все иностранцы во Франции подлежали аресту, а собственных граждан, осчастливленных свободой, равенством и братством якобинского розлива, республика из своих пределов выпускала крайне неохотно.

– Дядя, Дантон – опасный человек. Вы, я надеюсь, не намереваетесь стращать его каким-то гвардейцем и размокшим списком?

– Стращать не буду, Дантон не из пугливых. Но он самый подходящий для наших нужд: всесильный, деньги любит и плевал на идиотов с одним либерте-эгалите-фратерните в башке. А то ведь всех чиновников эта революция испортила, все этой гильотиной так запуганы, что даже брать боятся.

– Через мадам Турдонне можно найти этого гвардейца, а через него уже и к Дантону подкатиться…

– Хочешь, чтобы мы как Рюшамбо кончили? К соседкам не суйся. Но из Парижа надо вырваться. В любой день