А. Веста - Зверь Бездны Страница 3

Поэт был проездом из столицы в отдаленные охотничьи угодья. Одет он был в замурзанную ветровку и болотные сапоги. Ростом поэт был невелик и если бы захотел, то вполне мог бы залезть в болотные сапоги по плечи. Сквозь меткий прищур он сразу отстрелил Сашку из табунка старшеклассниц и, оглядев ее всю, от веснушчатого носика, до носков спортивных тапочек, задержался на свитере маминой вязки, в том месте, где проклюнулись наглые бугорки. Сашкины щеки рдели от незнакомого восторга, и что-то горячее, живое раскрывалось в груди, и все ее существо плавилось от любви к кому-то бесконечно высокому, любящему, к тому, кто разжег в ней это восхитительное пламя, подарил ей облака и ивы родной Таволги, научил низать драгоценный жемчуг русских слов:

Упаду крестом я на крест дорог,Подо мною — Твердь, надо мною — Бог!

Поэт слушал ее стихи с поощрительной, хитроватой улыбкой. Наблюдать первые неловкие движения девственной души было немного смешно, но приятно, и на обложке зеленого дневника остался телефон и адрес небожителя «на память хорошей девочке Саше», ибо давно известно, что дневники ведут только очень хорошие девочки, у плохих девочек на это просто нет времени.

Добрый дедушка не узнал ее через год, когда с золотой медалью и зеленой тетрадкой она явилась покорять столицу. В Москве у нее не было ни знакомых, ни родни, и первым делом она решила навестить Евтюхова. Опешив от внезапной роскоши, она забыла, зачем разыскивала его, и, спотыкаясь в густошерстных коврах, рассеянно бродила по чертогам волшебника слова. Она была невинна настолько, что безропотно пошла в ванную «освежиться с дороженьки».

Ванная оказалась бассейном полутораметровой глубины. В вымирающей Таволге давно не было горячей воды, и, забывшись, она нестерпимо долго плескалась в щекотных струях. Нестерпимо долго для поэта… и когда увидела его робко прикорнувший приап и одрябший лягушачий животик на краю бассейна, то даже не испугалась, а принялась хохотать, до того ей стало смешно. И как черная жаба, прыгнувшая на лоб невинности, поэт немедленно обратился в пунцовую розу. Оказалось, что он ничего особенного не хотел от купающейся нимфы. Просто в его обычае было писать несколько строк на жемчужно-розовых ягодицах своих протеже. Имея несмываемый бессмертный автограф на крупе, как тавро лучшего конезавода, литературно-одаренная девушка без труда брала любые препятствия.

Нахохотавшись, Сашка презрительно замолкла. Не стесняясь ползающего у ее ног живого классика, она оделась и ушла, хлопнув дверью так, что где-то осыпалось стекло. Ей все же было немного жаль Евтюхова, он был такой старый и некрасивый, что его уже наверняка никто не любил. Зеленую тетрадь она забыла у поэта. Через год обучения в «Литере» один из профессоров, без тени улыбки, протянул ей тот самый свиток, зеленый, как незрелые фиги.

Она быстро усвоила вкусы столицы: шаткую, раскачивающуюся походку, похожую на лошадиную иноходь, и граничащую с неопрятностью моду на ветхие джинсы и мятые распашонки, оставляющие открытыми пупок и начала бедер.

В первый же день шеф-редактор преподал ей «кодекс самурайской чести», без которого она навсегда осталась бы «закомплексованной провинциалкой».

Шеф-редактор был стар и умудрен опытом, поэтому ограничился лишь интеллектуальной дефлорацией. Известно, что семьдесят юных девственниц согревали ложе престарелого Соломона. Должно быть, в долгие зимние ночи, во время бессонницы, одряхлевший царь так же делился с наивной юностью грузом мудрости:

«Никогда ни о чем не задумывайся, дитя мое.

Помни, что ты — только тело и в тебе будут видеть только тело, а тот нежный лепесток на ветру, что зовется душой, спрячь и никому не показывай, даже мне, твоему творцу, вернее Демиургу.

Нашим миром правит бесстыдство, и чем скорее ты это поймешь и скинешь атрибуты древней дикости, тем лучше для тебя.

Чти отца и мать твою, не забывай и благодетелей. Не лезь поперек батьки в пекло, соблюдай субординацию. Поверь, девочка, это главное, что я вынес за всю свою большую и печальную жизнь…»

Но стать полностью цивилизованной для Сашки оказалось намного труднее, чем освоить безупречный маникюр.

На промежуточном этаже двери лифта разъехались. Пахнуло жгучим перцем и кошачьей мочой. В сверкающем зеркалами лифте резко стемнело от высокой, одетой во все черное фигуры. Это был сам Мануэль Бабо, шоколадный полуфабрикат шоу-бизнеса. Капли пота на лице и шее Мануэля были черны, как брызги смолы. Невзирая на жару, Мануэль был облачен в черный люстриновый костюм, черную помятую шляпу с отвисшими полями и остроносые лаковые ботинки.

Костюмчик имел вполне похоронный вид, но сам Мануэль был полон жизни. Задрав подбородок, он надменно перетирал челюстями жвачку и пританцовывал, в упор не замечая Сашки. У каждого чернокожего чувство ритма в крови, так же как и презрение к бездарной белой расе.

Но Мануэль Санчес Бабо не был полноценным негром, всего лишь «четвертинкой» кофейной расцветки. Мода на цветных набирала обороты, и черная звезда Бабо стремительно восходила над чуждым племенем. Не так давно Сашка брала интервью у этого разбитного, ярко разряженного мулата. Такие интервью остроумный шеф-редактор называл «кошачьими поскребушками».

— Ну, придумай что-нибудь сама, — простонал шеф-редактор, возвращая Сашке худосочный материал.

В стеклянной «вертушке» с неизменно любезным постовым Сашка вспомнила, что забыла выставить пароль на свои записи, но не возвращаться же обратно из-за такого пустяка.

Черно-зеркального «форда» Ильи нигде не было видно. Расплющенное закатное солнце било в глаза, плавилось в разноцветных капотах и никелированных бамперах.

Серебристая плоская машина с черным «египетским глазом» вместо окна бесшумно затормозила у ступеней телецентра. Тонированное стекло поползло вниз, из окошка незнакомой машины выглянул Илья и помахал ей рукой. На обочине он распахнул дверь и упругими прыжками понесся по ступеням, дотянулся, поцеловал в губы, уколов модной щетиной, имитирующей романтическую запущенность «последнего героя». Потом схватил за руку и потянул к черной машине.

— Чья это колымага, Илюша?

— Сюрприз. Я же обещал свести тебя с Калифом. Это его машина, поторопись, нас ждут…

— Почему ты не предупредил? — Саше стало неловко и склизко, словно кто-то наблюдал за ней из-за темного стекла, сдирая одежки, как капустные листья.

— Ну, извини, люди такого уровня сами выбирают место и время встреч. Ныряй в машину и не ерепенься…

За рулем сидел тяжеловесный кавказец в темном костюме и черных очках. Потная ладонь застыла на руле. На смуглом волосатом запястье поблескивали платиновые часы, на толстом мизинце лучился крупный бриллиант. Глядя на все эти признаки неоспоримой власти, Сашка испытала мгновенный испуг и пожалела, что с утра оделась как хулиганка. В кургузой облипшей майке и короткой юбчонке она показалась себе раздетой и беззащитной.

Калиф вел машину, почти не глядя на дорогу. Всякая автомобильная мелочь торопливо линяла с его пути.

— Куда хочет барышня? — спросил он у Ильи и, не дождавшись ответа, завернул к центру города. — «Редиссон-Славянская» подойдет?

— Правильнее было бы назвать ее «Редиссон-Чеченская», — заметила Сашка…

— Отлично, — не поворачивая головы, отозвался Калиф. — Туда и поедем.

— Но я одета не для банкета, — капризно вскинулась Сашка.

Ей было беспокойно и неуютно рядом с этим самоуверенным кавказцем.

Калиф зловеще усмехнулся. Затормозив у шикарного магазина, он нашептал в мобильник несколько заклинаний. Через минуту испуганная девушка со значком главного менеджера вынесла из дверей магазина большую коробку с золотыми пломбами-печатями. На заднее сиденье, на Сашкины колени упало черное платье с тяжелым лифом из сверкающих стразов и пышной шифоновой юбкой.

— Оденься, дорогая, — равнодушно сказал Калиф.

— Я не стану это надевать, — прошептала Сашка. — Я не просила покупать мне платье, скажи ему, Илья!

Илья растерянно моргал густыми ресницами.

— Не нравится? — равнодушно спросил Калиф.

Он опустил боковое стекло и запихнул платье в высокую урну. Черные ленты сейчас же взвихрил ветер, прощально полыхнули стразы.

«Он близкий друг Омара Аилова. Постарайся не грубить и аккуратно узнать у него то, что тебе нужно», — прошептал Илья под рокот мотора, так, чтобы не было слышно на переднем сиденье.

В кармане Ильи заверещал телефон.

— Позвольте вас оставить: срочный звонок со студии.

На перекрестке Илья поспешно выпрыгнул из машины и с ободряющей лаской посмотрел на нее.

— Увидимся вечером. Не робей, воробей…

Изучая квадратную спину Калифа, Сашка поднималась по широкой лестнице с полированными перилами из красного дерева. Дверь в отдельный номер была распахнута. Этот ампирный бело-золотой зал в ресторанном комплексе называли «президентским». Оставив ее за столом, Калиф безмолвно удалился, по-видимому в «кабинет задумчивости».